Пейзаж
Если некоторая совокупность деревьев, гор, вод и строений, называемая пейзажем, представляется мне красивой, то дело тут не в нем самом, но во мне, в данной мне благодати, в образе или чувстве, которое я с ним связываю. Я яснее выражу свою мысль, сказав, что пейзажист, не умеющий передать своих чувств посредством изображения растительного или минерального царства, не является художником. Человеческое воображение при большом усилии способно представить себе на миг природу без человека, способно постичь бесконечное многообразие материального мира, рассеянного в пространстве, где нет наблюдателя, могущего извлечь из него сравнения, метафоры и аллегории. Разумеется, порядок и гармония природы и помимо человека исполнены вдохновляющей силы, вложенной в них свыше; но вне человеческой мысли, способной воодушевиться ею, эта сила словно бы и не существует. Художники, ставящие себе целью выразить природу, исключив при этом внушаемые ею чувства, подвергают себя странной операции, которая состоит в уничтожении самих себя как мыслящих и чувствующих существ; к сожалению, для многих эта операция не является ни странной, ни мучительной. Именно такова школа, которая с давних пор главенствует в нашем искусстве. Я, как и все, признаю, что современная школа пейзажистов исключительно сильна и искусна; однако в самом ее торжестве, в преобладании этого второстепенного жанра, в нелепом культе природы, не очищенной и не истолкованной воображением, я вижу явные приметы общего упадка. Конечно, не все пейзажисты равноценны по мастерству, но различия между ними слишком незначительны. Хотя они учились у разных мэтров, все они пишут отлично, и почти все забывают, что любой природный ландшафт имеет ценность лишь в силу того чувства, которое художник сумел в него вложить. Большинство из них впадает в заблуждение, о котором я говорил в начале моего обзора: словарь искусства они принимают за само искусство. Они переписывают его слово в слово, полагая, будто переписывают поэму. Но ведь и поэму нельзя списать, ее нужно создать. Они открывают окно, и пространство, заключенное в его проеме — деревья, небо и дом,— обретает для них ценность готового художественного произведения. Некоторые идут еще дальше. В их глазах этюд уже представляет собой картину. Г-н Франсэ показывает нам дерево, правда дерево древнее, огромное, и заявляет: вот пейзаж. Совершенство мастера, которое демонстрируют господа Анастази, Леру, Бретон, Белли, Шентрейль и т. д., лишь подчеркивает всеобщую тягостную ущербность. Я знаю, что г-н Добиньи хочет и может сделать больше, чем другие. Грация и свежесть его пейзажей пленяют с первого взгляда. Они непосредственно передают зрителю одушевляющее художника чувство. Но я сказал бы, что г-ну Добиньи удалось добиться этого эффекта только в ущерб законченности, за счет недостаточной отделки деталей. Многие из его одухотворенных и привлекательных холстов грешат, пожалуй, некоторой легковесностью. Их отличает изящество, но также и вялость, поверхность импровизации. И все же главное в творчестве г-на Добиньи — поэтичность, а потому при всех недостатках его работ я предпочитаю их многим другим, более совершенным, но лишенным этого ценного качества.
Г-н Милле проявляет подчеркнутую заботу о стиле, он и не скрывает этого, а, напротив, щеголяет этим и гордится. А между тем кое-какие из нелепых претензий школы г-на Энгра свойственны и ему. Его несчастье — стиль. Крестьяне г-на Милле — самодовольные педанты. В них ощущается мрачная, непробиваемая тупость, внушающая мне острую неприязнь к ним. Собирают ли они урожай, сеют, пасут коров или стригут овец, весь их облик неизменно выражает: «Мы обездолены в этом мире, а ведь это мы оплодотворяем его! На нас возложена высокая миссия, мы священнодействуем!» Вместо того чтобы извлекать естественную поэзию из своего сюжета, г-н Милле хочет любой ценой чем-то его дополнить. При всей своей однообразной неприглядности, эти парии полны претензий — философских, сентиментальных, рафаэлевских. И это, к несчастью, заслоняет в живописи г-на Милле все те прекрасные достоинства, которые поначалу притягивают к ней взгляд.
Лучшим примером бездушной виртуозности является г-н Труайон. Отсюда его столь широкая популярность у бездушной публики. Даже совсем молодым он писал с такой же уверенностью, ловкостью и тем же полным отсутствием чувства. Уже много лет назад он удивлял нас безапелляционностью своей продукции, гладкой игрой, как говорят актеры, своей непогрешимой и неизменной умеренностью. Может быть, тут и есть душа, но уж слишком она доступна всем душам. Господство мелких дарований обеспечивается только ценой несправедливости. Когда какой-нибудь шакал присваивает себе львиную долю, то и без того малая доля других значительно уменьшается. Этим я хочу сказать, что среди скромных талантов, успешно работающих в одном из второстепенных жанров, многие ни в чем не уступают г-ну Труайону, и они могут законно недоумевать, что не получают должного, в то время как он берет гораздо больше того, что заслужил. Я воздержусь от упоминания имен, ибо жертвы могут почувствовать себя оскорбленными не в меньшей степени, чем узурпатор.
Двух художников, господ Руссо и Коро, публика всегда считала ведущими мастерами пейзажа. Говорить о них обоих пристало с оглядкой и уважением. Творчество Теодора Руссо сложно, оно полно всевозможных ухищрений и сомнений. Мало кто из художников так искренне любил свет, и мало кому удалось лучше его передать. Но общие очертания форм в его работах зачастую слишком расплывчаты. Пронизанные светом испарения искрятся и колеблются, смазывая контуры людей и животных. Г-н Руссо всегда ослеплял меня, но иногда казался и утомительным. К тому же он не чужд пресловутого современного заблуждения, порожденного слепой любовью к природе, и только к природе: простой этюд представляется ему полноценной композицией. Мерцающая поверхность болота, густо заросшего блестящей влажной травой и усеянного световыми бликами, корявый старый ствол, мшистая кровля хижины — словом, небольшой уголок природы превращается в его влюбленных глазах в полноценную и законченную картину. Все очарование, которое он вкладывает в такой крохотный клочок земли, не всегда способно заставить нас забыть об отсутствии в его работах подлинной слаженности.
Если г-н Руссо, художник часто несовершенный, но всегда мятущийся и трепетный, напоминает человека, искушаемого многими бесами и не знающего, которому внимать, то г-н Коро являет полную ему противоположность, и о нем можно сказать, что бесы тревожат его не слишком часто. Возможно, мое сравнение неполно и не совсем справедливо, зато оно в какой-то мере объясняет, что мешает этому замечательному мастеру мгновенно ослепить зрителя, сразу же овладеть его вниманием. Я согласен, что он возбуждает интерес не сразу, пленяет исподволь. Но его мастерством надо уметь проникнуться, ибо в нем нет сверкающей пестроты; все его творчество отмечено непогрешимой строгостью гармонии. Кроме того, г-н Коро — один из немногих, а может быть, и единственный художник, который сохранил глубокое чувство слаженности и соразмерности, который всегда учитывает удельный вес каждой детали и, буде мне дозволено сравнить композицию пейзажа со строением человеческого тела, твердо знает, где должна располагаться каждая кость и какова должна быть ее величина. Зритель чувствует, угадывает, что г-н Коро пишет лаконично и в то же время широко,— ведь это единственно возможный метод для того, кто спешит сосредоточить на холсте как можно больше ценного материала. И если кому-нибудь удалось умерить бесстыдное и набившее оскомину пристрастие современной французской школы к детали, то это, конечно, был г-н Коро. Этого выдающегося мастера не раз упрекали за слишком мягкий колорит, за почти сумеречное освещение. Кажется, будто весь наводняющий вселенную свет повсюду снижен в его глазах на один или несколько тонов. Его тонкий и умный взгляд выделяет в большей мере то, что утверждает гармонию, нежели то, что подчеркивает контраст. Если этот упрек и не лишен справедливости, то нужно вместе с тем учитывать, сколь мало наши выставки способствуют восприятию хорошей живописи — особенно той, которая задумана и исполнена с мудростью и сдержанностью. Ясный и гармоничный, но скромный голос теряется среди оглушительных или хриплых звуков,— а ведь даже самые сияющие полотна Веронезе покажутся серыми и бледными, если окружить их некоторыми современными картинами, куда более крикливо-яркими, чем аляповатые деревенские платки.
Среди достоинств г-на Коро нельзя не упомянуть его замечательное умение преподавать — он делает это четко, методично, основательно. Из многочисленных учеников, которых он воспитал и направил на верный путь, удержав от модных веяний нашей эпохи, мне более всего по душе г-н Лавьей. На выставке есть очень простой пейзаж его работы: хижина на опушке леса, уходящая в лес дорога. Белизна снега составляет приятный контраст с закатным пожарищем, медленно гаснущим за бесчисленными стволами обнаженных деревьев. Вот уже несколько лет, как пейзажисты все чаще обращаются к живописным красотам холодного времени года. И никто, мне кажется, не чувствует их лучше, чем г-н Лавьей. Некоторые из найденных им эффектов прекрасно, как мне кажется, передают всю прелесть зимы. Меланхоличный пейзаж в смутном бело-розовом одеянии погожего зимнего вечера дышит неотразимым элегическим очарованием, которое знакомо всем любителям одиноких прогулок.
Позвольте мне, дорогой друг, вернуться к моей навязчивой идее, то есть к моим сожалениям по поводу того, что роль воображения в пейзаже все более сокращается. Лишь изредка прозвучит еле слышный протест, появится свободный, большой талант, уже не отвечающий вкусам нашего века. Таков, например, г-н Поль Юэ, настоящий старый вояка\ Упоминая об остатках такого величественного воинства, каким был уже канувший в прошлое романтизм, я могу позволить себе это фамильярное и гордое выражение. Г-н Поль Юэ хранит верность увлечениям юности. Все восемь его полотен — марины и сельские пейзажи,— предназначенные для украшения гостиных, представляют собой поэтические произведения, исполненные легкости, сочности и свежести. Мне кажется излишним подробно говорить о даровании столь значительного и плодовитого художника. Однако я хотел бы отметить, что в эпоху всеобщего и все растущего пристрастия к мелочной детализации Поль Юэ, верный своей натуре и своему методу, неизменно придает всем своим композициям вдохновенно-поэтический характер — выдающаяся и похвальная черта!
И все же этот год принес мне некоторое утешение в лице двух художников, от которых я этого не ждал. Г-н Жаден, который из скромности, как мы теперь видим, чрезмерной, ограничивал до сих пор свой талант мотивами псарни и конюшни, в этом году прислал великолепный вид на Рим от Пармских ворот. Картину отличают обычные для г-на Жадена энергия и добродетель, но, кроме того, в ней есть прекрасно схваченное и переданное поэтическое чувство. Перед нами исполненный торжественной печали вечер, опускающийся на священный город, величественный вечер, пронизанный пурпурными лучами заката, патетичный и страстный, как сам римский католицизм. Г-н Клезенже, не удовлетворяясь более скульптурой, напоминает беспокойных и пылких детей, которые норовят взобраться на все окрестные скалы, чтобы запечатлеть на них свое имя. Выставленные им два пейзажа—«Остров Фарнезе» и «Замок Фузана» — привлекают внимание суровой и проникновенной печалью. Воды на этих полотнах медлительнее и торжественнее, чем на пейзажах других мастеров, одиночество кажется более безмолвным, а деревья — более монументальными. Патетичность г-на Клезенже не раз вызывала насмешки; зато в мелочности его никто не упрекнет. Если уж выбирать один из этих двух пороков, то я согласен с г-ном Клезенже и считаю, что чрезмерность во всем куда лучше, чем ничтожность.
Да, воображение бежит от пейзажа. Я понимаю, что пейзажист, занятый быстрыми зарисовками с натуры, не может по-настоящему отдаться игре фантазии, навеваемой зрелищем живой природы; но почему же воображение избегает его мастерской? Быть может, художники, подвизающиеся в этом жанре, слишком мало доверяют своей памяти и предпочитают непосредственное копирование, что вполне объяснимо их духовной ленью. Если бы они видели то, что довелось недавно увидеть мне в мастерской г-на Будена, приславшего, к слову сказать, отличную и мудрую картину «Паломничество святой Анны Палюд»,—если бы они видели несколько сот пастельных этюдов моря и неба, созданных импровизационно на пленэре, они бы поняли то, что как будто от них ускользает, а именно разницу между этюдом и картиной. Сам же г-н Буден, чья неизменная преданность искусству могла бы быть предметом гордости, с большой скромностью показывает свое любопытное собрание. Он отлично понимает, что все это может стать картиной только путем последующего поэтического претворения, и не тщится выдавать свои наброски за картины. Мы не сомневаемся, что позднее художник раскроет перед нами в законченных произведениях живописи чудесную магию воздуха и воды. На полях этих этюдов, столь быстро и столь верно запечатлевших самые непостоянные и неуловимые по цвету и форме явления — волны и облака,— всегда указаны дата, час и направление ветра, например: «8 октября, полдень, ветер северо-западный». Если когда-либо вам доводилось наблюдать мимолетные эффекты морского климата, вы сможете убедиться в точности зарисовок г-на Будена. Закрыв рукою надпись, вы без ошибки угадаете время года, час и направление ветра. Я нисколько не преувеличиваю. Я убедился в этом собственным глазами. Я долго просматривал эти этюды, и в конце концов фантастические светящиеся облака, мрачный хаос, зеленые и розовые массы, висящие и громоздящиеся одни над другими, разверстые горнила, небесные дали, задернутые черным или лиловым шелком, мятым, скомканным или рваным, горизонты, тонущие в трауре или залитые расплавленным металлом, все эти бездны, все это великолепие ударили мне в голову словно опьяняющий напиток или яркие опиумные видения. Удивительная вещь: ни разу, пока я всматривался в это текучее или воздушное волшебство, мне не пришлось пожалеть об отсутствии человека. Однако при всей полноте полученного мной удовольствия я остерегусь давать советы кому бы то ни было, и в частности г-ну Будену. Советы — дело слишком рискованное. Но пусть г-н Буден помнит слова Робеспьера, что человека всегда радует вид себе подобных; так что если художник желает завоевать хоть небольшую популярность, пусть не думает, что публика будет восхищаться безлюдным пейзажем так же безоговорочно, как и он сам.
На выставке не хватает не только марин, а ведь это такой поэтический жанр! (Я не причисляю к маринам эпизоды морских сражений.) Не хватает также и другого жанра, который я охотно назвал бы пейзажем большого города. Я имею в виду отображение величия и гармонии, порожденных огромным скоплением людей и зданий, глубокое и сложное обаяние многовековой столицы, познавшей и славу и превратности судьбы.
Несколько лет назад г-н Мерион — сильный и необычный художник, как говорят, морской офицер — начал серию офортов, изображающих самые живописные виды Парижа. Острота, утонченность и уверенность его рисунка напомнили нам прославленных старых офортистов. Редко доводилось мне видеть более поэтичное отображение торжественного в своей монументальности огромного города. Величественное нагромождение камня; «колокольни, перстом указующие в небо»; заводские трубы-обелиски, изрыгающие в небосвод густые клубы дыма; высоко вздымающиеся строительные леса, которые своим ажурным переплетением так странно и красиво выделяются на массивном фоне ремонтируемых зданий; бурное небо, словно исполненное гнева и мщения; глубина перспективы, усугубленная мыслью о драматичности людских судеб под этими крышами,— не забыт ни один из сложных элементов, составляющих скорбную и славную картину нашей цивилизации. Если Виктор Гюго видел эти великолепные эстампы, он, наверное, остался ими доволен и нашел в них достойное воплощение своих строк:
Но жестокий демон коснулся мозга художника, таинственная болезнь омрачила его дарование, которое казалось столь же надежным, сколь и блестящим. Его восходящая слава и работа внезапно оборвались. С тех пор мы с тревогой ждем утешительных известий о загадочном офицере, который сумел в один день стать выдающимся художником, оставив полную приключений морскую службу и посвятив себя описанию зловещего величия беспокойнейшей из всех столиц[1].
Невольно повинуясь пристрастиям моей молодости, я все еще сожалею о романтическом и даже романическом пейзаже, который существовал уже в XVIII веке. Уж слишком травоядные существа наши теперешние пейзажисты! Они не жалуют руин и, за исключением немногих художников, таких, как Фромантен, страшатся неба и пустыни. Я не вижу больше на полотнах живописцев ни больших озер, символов недвижности и отчаяния, ни огромных гор, ступенями вздымающихся к небу, с высоты которых все, что казалось большим, предстает маленьким, ни феодальных замков (да, я жалею и о них!), ни зубчатых стен старинных монастырей, глядящихся в сонные пруды, ни гигантских мостов, ни древних, головокружительных ниневийских сооружений, ни всего того, что следовало бы придумать, если бы оно не существовало на свете!
Замечу в этой связи, что мне доставила живейшее удовольствие большая экспозиция акварелей г-на Хильдебрандта, хотя я не назвал бы его по-настоящему самобытным художником. Когда я просматриваю его занимательные путевые зарисовки, мне все кажется, будто я вижу их вновь, узнаю то, чего в действительности никогда прежде не видел. Мое воображение, подстегнутое ими, прошлось по тридцати восьми романтическим пейзажам — от гулких крепостных стен Скандинавии до лучезарного края ибисов и аистов, от фиорда Серафитуса до Тенерифского пика. Луна и солнце, чередуясь, освещали ландшафты, заливая все вокруг то ослепительными лучами, то тихим чарующим сиянием.
Как видите, дорогой друг, я никак не могу считать выбор сюжета безразличным делом, и, хотя любовь художника оплодотворяет всякую, даже самую непритязательную работу, я все же думаю, что умение выбрать сюжет неотделимо от таланта, а для меня, варвара в конечном счете, оно неотделимо от той радости, которую дарует мне искусство. Словом, я обнаружил среди пейзажистов лишь умеренные или вовсе незаметные дарования и очень большую леность воображение. Я не встречал у большинства из них естественного очарования саванн и прерий, которое с такой простотой передал Кэтлин (держу пари, что самое имя Кзт-лина им неизвестно), так же как не видел в их работах одухотворенной красоты пейзажей Делакруа или богатства воображения, которое наполняет рисунки Виктора Гюго столь же органично, как тайна наполняет небеса. Разумеется, я имею в виду его рисунки тушью, ибо каждому ясно, что в стихах наш поэт — король пейзажистов.
Мне хотелось бы вновь вернуться к диорамам, чья грубо условленная магия создает необходимую иллюзию. Я предпочитаю театральные декорации, где мастерски выражены и трагически сгущены дорогие моему сердцу поэтические фантазии. Подчас заведомо условное оказывается бесконечно ближе к правде, а большая часть наших пейзажистов лжет именно оттого, что старается быть слишком правдивой.
Примечания
- ↑ Шарль Мерион скончался в марте 1868 г.
