Старый паяц
Повсюду расстилался, растекался, развлекался праздничный люд. Был один из тех дней, на которые загодя рассчитывают акробаты, фокусники, хозяева зверинцев и бродячие торговцы, надеясь вознаградить себя за трудные времена.
В такие дни мне кажется, что люди забывают все — и горести и труд; они как будто снова становятся детьми. Для младших это свободный день, когда школьный ужас позабыт на двадцать четыре часа; для старших — перемирие, заключенное со злыми силами, что правят в этой жизни, краткая передышка среди постоянных усилий и борьбы.
Даже светскому человеку или тому, кто занят духовной деятельностью, нелегко избежать воздействия этого народного ликования. Сами не желая того, они впитывают свою долю беззаботности. Что до меня, я никогда не упускаю случая, как истый парижанин, пройти вдоль вереницы балаганов, что красуются во всем блеске в эти праздничные дни.
Воистину не жалея сил, они соревновались между собой: визг, вой и рев стояли кругом. Здесь смешались крики, разноголосица труб, взрывы хлопушек. Паяцы и клоуны гримасничали, искривляя свои смуглые лица, выдубленные ветром, дождем и солнцем; с наглой самоуверенностью комедиантов они бросали в толпу остроты и шутки, увесистые и неуклюжие, словно у персонажей Мольера. Геркулесы, гордые своими непомерными мускулами, низколобые, с черепами, как у орангутангов, величественно расхаживали в своих трико, выстиранных накануне ради такого случая. Танцовщицы, прекрасные, словно феи или принцессы, прыгали и скакали под ярким огнем фонарей, что золотил их юбки, расшитые блестками.
Казалось, все вокруг пропитано светом, пылью, криками, радостью и суматохой; одни отдавали деньги, другие получали, и те и другие одинаково счастливые. Дети повисали на юбках матерей, чтобы выпросить себе какой-нибудь леденец, или взбирались на плечи отцов, чтобы получше увидеть фокусника, ослепительного, как бог. И повсюду распространялся, заглушая все остальные ароматы, запах жаркого, который был фимиамом этого празднества.
А в конце, в самом конце длинного ряда балаганов, я увидел, словно бы добровольно изгнавшего себя из всего этого великолепия, нищего акробата, — сгорбленного, бессильного, дряхлого, настоящую человеческую развалину, — который прислонился к одному из столбов своей лачуги, лачуги еще более жалкой, чем хижины самых отсталых дикарей; свечи по обеим сторонам, оплывшие и чадящие, слишком хорошо освещали ее убожество.
Повсюду — веселье, нажива, разгул; повсюду — уверенность в куске хлеба на завтрашний день; повсюду — бурное кипение жизни. Здесь — абсолютная нищета, наряженная, словно в довершение ужаса, в шутовские лохмотья; и такой контраст в гораздо большей мере был сотворен нуждой, нежели искусством. Он не смеялся, этот несчастный! Он не плакал, он не танцевал, не кричал, не жестикулировал; он не пел никаких песенок, ни веселых, ни печальных; он ни о чем не просил. Он был нем и недвижим. Он от всего отрекся, он капитулировал. Участь его была решена.
Но каким глубоким, незабываемым взглядом он обводил толпу и огни, двигавшиеся сплошным потоком, останавливаясь в нескольких шагах от его отталкивающей нищеты! Я почувствовал, как мое горло сжимает судорога, и мне показалось, что глаза мои застилаются теми непокорными слезами, которые все не хотят пролиться.
Что было делать? Что спрашивать с этого несчастного, какие фокусы, какие чудеса он мог бы показать в этой смрадной темноте, позади своей изодранной занавески? По правде говоря, я не осмелился; и пусть даже причина моего смущения покажется вам смехотворной, но я боялся оскорбить его. Наконец я разрешил себе, пройдя мимо, положить немного денег на подмостки, надеясь, что он обнаружит мое намерение только после того, как отхлынувший поток людей, привлеченных еще каким-нибудь несчастьем, увлечет меня подальше от него.
На пути домой, терзаемый все тем же видением, я пытался постичь свою внезапную скорбь, и я сказал себе: ты только что видел образ старого писателя, пережившего свое поколение, которое он прежде столь искусно развлекал; старого поэта, без друзей, без семьи и детей, раздавленного нищетой и всеобщей неблагодарностью, в чей балаган никто из этого забывчивого света уже не хочет больше заходить!
