Добропорядочные драмы и романы
С недавних пор театром, а также романом овладело неистовое исступление добропорядочности. Ребяческие словоизвержения направления, именуемого романтическим, возбудили реакцию, которой можно вполне приписать преступную неуклюжесть, невзирая на добрые чувства, какими она одушевлена. Само собой, добродетель — великая вещь, и до сих пор ни одному писателю, если только он в здравом уме, не приходило в голову утверждать, будто творения искусства должны ниспровергать высокие нравственные законы. Вопрос лишь в том, чтобы уяснить, правильно ли так называемые добродетельные писатели принимаются за дело, желая заставить возлюбить добродетель, и довольна ли сама добродетель тем, как ей служат.
Кстати, два примера всплывают у меня в памяти. Один из самых горделивых столпов буржуазной добропорядочности, рыцарей здравого смысла г-н Эмиль Ожье сочинил пьесу «Цикута», где изображает, как гуляка, прожигатель жизни, кутила, одним словом, совершенный эпикуреец, оказывается в конце концов покорен чистым взором юной барышни. Что ж, видывали мы великих распутников, которые внезапно вышвыривали за окошко всю роскошь и искали в аскетизме и бедности неведомых доселе горьких радостей. Будь это так, все было бы прекрасно, хотя и достаточно заурядно. Однако это превзошло бы возможности по части добродетельности публики г-на Ожье. Думаю, он просто намеревался доказать, что каждому в конце концов необходимо остепениться и что добродетель безмерно счастлива получить остатки от разврата.
Послушаем Габриель, добродетельную Габриель, как она со своим добродетельным супругом подсчитывает, сколько им потребуется лет добродетельного скупердяйства с учетом процентов, присоединяемых к капиталу, на которые также будут идти проценты, чтобы наконец насладиться рентой в десять или там двадцать тысяч франков. Пять, десять лет, значения это не имеет, я не помню цифр поэта. Но вот что говорят добродетельные супруги:
«ТОГДА МЫ СМОЖЕМ ПОЗВОЛИТЬ СЕБЕ РОСКОШЬ ЗАВЕСТИ СЫНА!»
Заклинаю всеми рогатыми бесами порочности, заклинаю душами Тиберия и маркиза де Сада, объясните, что они будут делать все это время? Неужели мне нужно замарать свое перо названиями всех пороков, которым вынуждены будут предаваться супруги, дабы выполнить свою добродетельную программу? Или же поэт надеется убедить великое множество простых людей, составляющих его публику, будто эти супруги будут блюсти целомудрие? Уж не намеревается ли он случайно подстрекнуть их перенять уроки бережливых китайцев или г-на Мальтуса?
Нет, невозможно написать сознательно даже строчку, обремененную подобными мерзостями. Разве что г-н Ожье заблуждается, и тогда в его заблуждении таится кара ему. Он заговорил на языке лавки, на языке прихожан, убежденных, будто они говорят языком добродетели. Мне доказывают, что у писателей этой школы есть удачные куски, неплохие строчки, не лишенные даже вдохновения. Но черт побери, а в чем было бы оправдание страсти, если бы в его объекте не обнаруживалось никаких достоинств?
Но эту школу обуревает жажда противодействия, жажда тупая и яростная. Блистательное предисловие к «Мадемуазель де Мопен» оскорбило глупую буржуазную лицемерность, и вот назойливая благостность школы здравого смысла мстит неистовым романтикам. Увы, да, тут наличествует месть. «Кин, или Гений и беспутство» словно бы желает убедить, что между двумя этими понятиями всегда существует неизбежная связь, Габриель же из мести именует своего супруга поэтом!
Нотариус! Представьте себе эту добродетельную буржуазку, воркующую на плечике муженька и томно строящую ему глазки, как в романах, которыми она зачитывалась! Представьте себе в зале театра бездну нотариусов, вызывающих автора, который относится к ним как к ровне и мстит за них всем этим прохвостам, что сидят по уши в долгах и верят, будто ремесло поэта состоит в том, чтобы выражать лирические движения души в ритме, определяемом традицией! Вот вам ключ многих успехов.
Начиналось ведь с того, что восклицали: поэзия сердца! что французский язык в опасности, недобросовестные литературные страсти разрушают его точность.
Неплохо походя отметить параллелизм глупости и то, как одни и те же речевые нелепицы обнаруживают себя у противоположных школ. Так некая сумятица наличествует среди поэтов, обалдевших от языческого сладострастия, и тех, кто без конца употребляет слова святой, святая, экстаз, молитва и т. п. при описании предметов и людей, не имеющих ничего общего ни со святостью, ни с экстатичностью, а также доводят поклонение женщине до самого отвратительного кощунства. Один из них в припадке святого эротизма докатился даже до того, что воскликнул: «Моя прекраснейшая католичка!» Надо же так вымазать испражнениями алтарь. Все это тем более нелепо, что возлюбленные поэтов по большей части гнусные шлюхи, а наименее дрянные из них это те, что варят суп и не платят другому любовнику.
А наряду со школой здравого смысла и пристойными, тщеславными буржуа множится, кишит развращенный народец чувствительных гризеток, которые также впутывают Бога в свои делишки, Лизетт, тоже претендующих на снисхождение по причине своей французской живописи, публичных девиц, блюдущих неизвестно как и какую ангельскую чистоту, и т. п. Еще одна разновидность лицемерия.
Да, теперь вполне можно назвать школу здравого смысла школой мести. Что обусловило успех «Жерома Патюро», этого отвратительного падения Куртиля, где поэтов и ученых шаловливые прозаики забрасывают грязью и вывали- вают в муке? Миролюбивейший Пьер Jlepy, чьи многочисленные произведения являются как бы энциклопедией людских верований, написал множество возвышенных и трогательных страниц, которых автор «Жерома Патюро», вероятно, не читал. Прудон — тот писатель, из-за которого Европа вечно будет завидовать нам. Виктор Гюго является автором нескольких великолепных строф, и я вовсе не думаю, что многознающий г-н Виолле-ле-Дюк — смехотворный архитектор. Месть! Месть! Пусть утешится простая публика. Творения эти ни что иное, как холопская ласкательность перед страстями разъяренных рабов.
Существуют великие, грозные слова, которые непрестанно пронизывают литературную полемику — искусство, прекрасное, польза, нравственность. И происходит великая свалка; по причине отсутствия философской мудрости каждый тянет себе половину знамени, утверждая, что вторая ничего не значит. Разумеется, я не собираюсь в столь короткой статье вылезать с философскими претензиями и не намерен утомлять читателя попытками выложить безоговорочные эстетические доводы. Я займусь самым неотложным, изъясняясь на языке добрых людей. Крайне огорчительно отмечать, что мы обнаруживаем полностью сходные заблуждения у двух противоположных направлений — буржуазного и социалистического. «Исправляем нравы! Исправляем нравы!» — с рвением миссионеров кричат оба. Естественно, одно проповедует буржуазную мораль, второе — социалистическую. И с этой поры искусство оказывается всего лишь средством пропаганды.
Приносит ли искусство пользу? Да. Почему? Потому что оно искусство. Бывает ли искусство вредное? Да. То, которое нарушает установления самой жизни. Порок привлекателен, и надо изображать его привлекательность, но он влечет за собой особые нравственные страдания; их тоже надо описывать. Изучите все язвы, как это делает врач, который служит в госпитале, и школе здравого смысла, школе исключительно нравственной, не во что будет вцепиться. Всегда ли оказывается наказан порок, а добродетель вознаграждена? Нет, но тем не менее, если ваш роман, ваша драма хорошо написаны, они ни у кого не возбудят желания преступить законы природы. Первейшее необходимое условие, чтобы творить здоровое искусство, есть вера в целостное единство. Сомневаюсь, что мне найдут хотя бы одно-единственное произведение, созданное воображением, которое объединяло бы в себе все положения прекрасного и было вредоносным.
Молодой писатель, который неплохо пишет, но сейчас увлекся социалистической софистикой, став сторонником крайних взглядов, напал в «Смэн» на Бальзака с позиций нравственности. Бальзак, очень страдающий от язвительных упреков лицемеров и придающий огромное значение этой проблеме, воспользовался случаем, чтобы оправдаться в глазах двадцати тысяч читателей газеты. Я не собираюсь здесь пересказывать обе эти статьи, они замечательны своей ясностью и искренностью. Бальзак всесторонне рассматривает проблему. Начинает он с того, что с наивным и комичным простодушием производит подсчет своих добродетельных и преступных персонажей. Перевес все-таки остается за добродетелью, несмотря на испорченность общества, которое, как замечает Бальзак, «не я создал». Затем он показывает, что мало сыщется прохвостов, чья грязная душа не имеет некоей утешительной оборотной стороны. После чего, перечислив все кары, которые незамедлительно обрушиваются на тех, кто преступает нравственный закон, и саму их жизнь превращает в ад на земле, он адресует слабым и падким на соблазны сердцам следующий укор, в равной степени и зловещий, и насмешливый: «Горе вам, господа, если судьба всевозможных Лусто и Люсьенов возбуждает у вас зависть!»
Короче, пороки надо живописать такими, каковы они есть, или вообще не замечать их. И если читатель не имеет внутри себя философского и религиозного вожатого, который сопутствует ему при чтении книги, что ж, тем хуже для него.
У меня есть знакомый, который в течение нескольких лет прожужжал мне все уши Беркеном. Вот, дескать, настоящий писатель. Беркен! Очаровательный автор, добрый, утешительный, творящий добро, поистине великий писатель! Поскольку в детстве я имел счастье или несчастье читать только толстые взрослые книги, этого автора я не знал. И однажды, когда мозг мой совершенно запутался в новомодной проблеме «мораль в искусстве», писательское провидение подсунуло мне под руку том Беркена. Первым делом я увидел, что дети у него говорят, как взрослые, покнижному, и поучают родителей. «Вот образчик фальшивого искусства», — подумал я. Продолжив же чтение, я отметил, что послушание там всегда залито сладеньким сиропчиком, а дурной поступок неизменно выставляется наказанием на осмеяние. Если будете послушным, то получите леденчик, такова основа этой морали. Добродетель есть условие SINE QUA NON успеха. Право же, начинаешь сомневаться, да был ли Беркен христианином. «Ну, это уже вредоносное искусство», — сказал я себе. Поскольку воспитанник Беркена, вступая в жизнь, очень скоро сделает обратный вывод: успех есть условие SINE QUA NON добродетели. Тем паче что его введет в заблуждение ширма удачливого преступления, и, следуя заповедям наставника, он обоснуется в вертепе порока, будучи в твердой убежденности, что пребывает в обители нравственности.
Так что и Беркен, и г-н Монтион, и г-н Эмиль Ожье, и еще множество почтенных особ мазаны одним миром. Они убивают добродетель, в точности как г-н Леон Фоше только что смертельно ранил литературу своим дьявольским декретом в пользу добропорядочных пьес.
Премии приносят несчастье. Академические премии, премии за добродетель, награждения — все эти дьявольские выдумки поощряют лицемерие и остуживают непроизвольные порывы свободного сердца. Когда я вижу человека, выпрашивающего крестик, мне кажется, будто я слышу, как он говорит монарху: «Я исполнил свой долг, но если вы не объявите об этом всему свету, клянусь, вторично я этого делать не стану».
Что мешает двум мошенникам объединиться, чтобы получить премию Монтиона? Один симулирует нищету, второй — благотворительность. В официальной премии есть нечто, что уязвляет человека и человечество, задевает стыдливость добродетели. Что до меня, то мне бы не хотелось заполучить в друзья человека, имеющего «премию за добродетель»; я вечно опасался бы найти в нем неумолимого тирана.
Ну, а что касается писателей, то присужденная им премия пользуется уважением только у им подобных да еще в кассах книгоиздательств.
Какого черта впутывается сюда г-н министр? Уж не хочет ли он породить лицемерие, чтобы потом иметь удовольствие вознаграждать его? Бульвар теперь станет местом беспрерывной проповеди. Если автор задолжает за несколько месяцев за квартиру, он сочинит добропорядочную пьесу, а если у него много долгов, то и вообще ангельскую. Дивное нововведение!
Позже я вернусь к этой проблеме и поговорю о предпринимаемых попытках возродить театр двух великих французских мыслителей — Дидро и Бальзака.
