Фейерверки

I.
Фейерверки

Даже если бы Бога не существовало, все равно религия была бы Святой и Божественной.

Бог — единственное существо, которому, чтобы всевластвовать, даже нет надобности существовать.

Созданное духом живее, чем материя.

Любовь — это вкус к проституции. Вообще нет такого возвышенного удовольствия, которое нельзя было бы возвести к Проституции.

На театральном представлении, на балу каждый услаждает себя всеми.

Что есть искусство? Проституция.

Удовольствие быть в толпе — это таинственное выражение радости, возникающей от умножения числа.

Все — это число. Число заложено во всем. Число заложено в индивидууме. Опьянение — это число.

У зрелого человека на смену тяге к рассеянию должна прийти тяга к плодотворной сосредоточенности.

Любовь может проистекать от такого великодушного чувства, как склонность к проституции, но собственническая страсть вскоре портит ее.

Любовь хочет выйти за пределы самое себя, слиться со своей жертвой, как победитель с побежденным, но все-таки сохранить преимущества завоевателя.

Содержатель предается наслаждениям, которые сродни и ангелу-хранителю, и собственнику. Милосердие и жестокость. И то, и другое равно не зависят от пола, красоты и животного начала.

Зеленые сумерки летних сырых вечеров.

Огромная глубина мысли в простонародных речениях — дыры, прорытые поколениями муравьев.

Охотничьи рассказы незримыми нитями связаны и с жестокостью, и с любовью.

II.
Фейерверки

О женственности церкви как истоке ее всемогущества.
О фиолетовом цвете (затаенная, скрытная, сокровенная любовь, цвет канониссы).

Священник велик, ибо заставляет поверить в множество удивительных вещей.
Церковь хочет быть всемогущей и вездесущей, потому что таков закон разума человеческого.
Народы обожают власть.
Священники — слуги и фанатики воображения.
Трон и алтарь: революционная максима.

Э. Г., или ОБОЛЬСТИТЕЛЬНАЯ АВАНТЮРИСТКА.

Религиозное упоение больших городов. Пантеизм. Я есмь все. Все суть я. Вихрь.

III.
Фейерверки

Кажется, я уже писал в своих заметках, что любовь очень похожа на пытку или хирургическую операцию. Но эту мысль можно развить в самом безрадостном духе. Даже если оба возлюбленных как нельзя более полны страсти и взаимного желания, все равно один из двоих окажется равнодушнее и холоднее другого. Он, или она, — хирург, или палач, а другой — пациент, или жертва. Слышите вздохи, прелюдию к трагедии бесчестья, эти стоны, эти крики, эти хрипы? Кто не издавал их, кто не исторгал их из себя с неудержимой силой? И чем, по-вашему, лучше пытки, чинимые усердными палачами? Эти закатившиеся сомнамбулические глаза, эти мышцы рук и ног, вздувающиеся и каменеющие, словно под воздействием гальванической батареи,— ни опьянение, ни бред, ни опиум в их самых неистовых проявлениях не представят вам столь ужасного, столь поразительного зрелища. А лицо человеческое, созданное, как верил Овидий, чтобы отражать звезды, — это лицо не выражает более ничего, кроме безумной свирепости, или расслабляется, как посмертная маска. Ибо я счел бы себя святотатцем, применив слово «экстаз» к этому процессу распада.

— Чудовищная игра, которая неизбежно принуждает одного из игроков терять власть над собой!

Однажды при мне рассуждали, в чем состоит наибольшее любовное наслаждение. Кто-то, естественно, сказал: в том, чтобы получать, а другой — в том, чтобы отдавать себя. Тот заявил: утеха гордыни! — а этот: сладость самоуничижения. Все эти похабники рассуждали, словно «Подражание И[исусу] X[pucmy]». Нашелся даже бесстыжий утопист, уверявший, будто наибольшая утеха любви состоит в том, чтобы производить граждан для родины.

А я сказал: единственное и высшее сластолюбие в любви — твердо знать, что творишь зло. И мужчины, и женщины от рождения знают, что сладострастие всегда коренится в области зла.

IV.
Планы. Фейерверки. Наброски

— Комедия в духе Сильвестра.
Барбара и барашек.
— Шенавар создал некий тип сверхчеловека.
— Мое пожелание Левайяну.
— Предисловие, смесь мистики с игривостью.
Сны и теоретическое их обоснование в духе Сведен-борга.
Мысль Кемпбелла (the Conduct of Life^[1]).
Сосредоточенность.
Могущество навязчивой идеи.
— Полнейшая искренность, способ быть оригинальным.
— Высокопарно рассказывать о смешном.

Фейерверки. Догадки

Когда человек сляжет в постель, почти всем его друзьям втайне хочется, чтобы он умер; одни этого хотят из стремления доказать, что здоровьем они куда крепче, нежели он, другие — в бескорыстной надежде изучить весь ход агонии.

Арабески — самые спиритуалистические из рисунков.

V.
Фейерверки. Догадки

Писатель колеблет ценности и придает вкус интеллектуальной гимнастике.

Арабески — самые идеальные из рисунков.

Мы тем сильнее любим женщину, чем более она нам чужда. Любить высокоумных женщин — утеха педераста. Между тем скотство исключает педерастию.

Шутовской склад ума не исключает милосердия, но такое сочетание встречается редко.

Энтузиазм, вызванный чем-либо кроме абстракций, есть признак слабости и хвори.

Худоба более гола, более непристойна, чем дородность.

VI.

— Тemрагическое небо. Эпитет абстрактного порядка, приложенный к материальному веществу.

— Вместе с атмосферой человек впивает свет. Поэтому в народе верно говорят, что ночной воздух вреден для работы.

— Народ — прирожденный огнепоклонник.
Фейерверки, пожары, поджигатели.
Если придумать некоего прирожденного огнепоклонника, к тому же прирожденного парса, можно сотворить нечто новое.

Ошибки, связанные с неузнаванием знакомых лиц, возникают из-за помрачения реального облика некой галлюцинацией, рожденной в этот самый миг.

Узнай же радости суровой жизни; и молись, молись без конца. Молитва — вместилище силы. (Алтарь воли. Нравственная динамика. Чародейство таинств. Гигиена души).

Музыка углубляет небо.

Жан Жак говорил, что даже в кафе входит с некоторым волнением. Для робких душ театральный билетер слегка похож на судилище в преисподней.

В жизни есть только одно истинное очарование; это очарование Игры. Но что, если нам безразлично, выиграть или проиграть?

VII.
Догадки. Фейерверки

Нации производят на свет великих людей, но только против собственной воли — точь-в-точь как семьи. Они прилагают все усилия к тому чтобы таких людей не было. Посему великому человеку, чтобы существовать, требуется обладать большей наступательной силой, чем сила сопротивления, оказываемая миллионами двуногих.

НацииПо поводу сна, зловещего ежевечернего приключения, можно сказать, что люди изо дня в день засыпают с отвагой, которая казалась бы неизъяснимой, не знай мы, что она проистекает из неведения опасности.

НацииУ иных кожа покрыта панцирем, и наказать их презрением невозможно.

НацииМного друзей, много перчаток. Те, кто меня любил, были все люди презираемые, я бы даже сказал — презренные, если бы мне хотелось польстить порядочной публике.

НацииЖирарден заговорил на латыни! Pecudesque Locutae^[2].

НацииОбществу неверующих было естественно послать Робера Удена к арабам, чтобы посеять в них неверие в чудеса.

VIII.

Эти большие и прекрасные корабли, чуть заметно покачивающиеся (переваливающиеся с боку на бок) на водной глади, эти могучие корабли всем своим видом говорят, что им здесь нечего делать, что они тоскуют и словно спрашивают нас на языке немых: когда же мы пустимся в путь навстречу счастью?

В драме не забыть о чудесах, чародействе и обо всем романтическом.

Все повествование должно быть погружено в среду, атмосферу. (Посмотреть «Дом Ашеров» и сослаться на него относительно глубинных ощущений от гашиша и опиума.)

Бывают ли математические умопомешательства, бывают ли сумасшедшие, считающие, что два плюс два равно трем? Иначе говоря, может ли галлюцинация — если такое выражение не слишком режет слух — распространяться на отвлеченные понятия? Если какой-либо человек до такой степени привык к лени, пустым мечтам, безделью, что вечно откладывает на потом наиважнейшие дела, и если другой человек в одно прекрасное утро поднимет его ударами бича и будет безжалостно хлестать, покуда тот, не умея трудиться ради удовольствия, не станет трудиться из страха,— разве этот бичующий не есть на самом деле его друг и благодетель? К тому же можно утверждать, что удовольствие придет позже, и это куда резоннее, чем утверждение, будто любовь приходит после брака. То же и в политике: истинный святой — тот, кто бичует и избивает народ для его же блага.

Вторник 13 мая 1856

Взять экземпляры у Мишеля.
Написать Манну
Уиллису
Марии Клемм
Послать к Мад. Дюмэ
— узнать насчет Миреса...

В чем нет легкого уродства, то кажется бесчувственным; из этого следует, что неправильное, то есть неожиданное, необыкновенное, удивительное — есть важнейшая часть и характернейшее свойство красоты.

IX.
Заметки. Фейерверки

Теодор де Банвиль — не материалист в точном смысле слова; он пронизан светом. Его поэзия — это отражение часов счастья.

Получив письмо от кредитора, пишите всякий раз пятьдесят строк на какую-нибудь вселенскую тему — и будете спасены!

Широкая улыбка на прекрасном лице гиганта.

О самоубийстве и маниакальной тяге к самоубийству, рассмотренных в связи со статистикой, медициной и философией.

Найти место:
Жить рядом с существом, питающим к вам одно только отвращение...
Портрет Серена, написанный Сенекой, и Стагира, написанный святым Иоанном Златоустом.
Acedia^[3], болезнь монахов.
Taedium vitae^[4].

Фейерверки

Перевод и парафраз: Страсть все возводит к себе самой.

Духовные и физические наслаждения, даруемые нам грозой, электричеством и молнией, набат угрюмых воспоминаний о давно минувшей любви.

X.

Я нашел определение Прекрасного — моего Прекрасного. Это нечто пылкое и печальное, нечто слегка зыбкое, оставляющее место для догадки. Если вы не возражаете, я приложу это свое определение к осязаемому предмету, например к самому интересному из всех существующих в человеческом обществе — к лицу женщины. Обольстительное, прекрасное — я говорю все о нем, о женском лице,— оно навевает мысли, пусть и смутные, но исполненныеодновременно меланхолии, усталости, даже пресыщенности, или, напротив того, распаляет пламень, жажду жизни, смешанную с такой горечью, какую обычно рождают утрата и отчаяние. Тайна и сожаление тоже суть признаки Прекрасного.

Красивому мужскому лицу нет нужды выражать — возможно, не с женской точки зрения, но уж безусловно с мужской — ту идею сладострастия, которая сообщает лицу женщины такую привлекательность, особенно если оно проникнуто меланхолией. Но это мужское лицо тоже будет отмечено пылкостью и печалью — духовными исканиями, таимыми в глубинах души честолюбивыми замыслами — грозной силой, не находящей себе применения,— подчас мстительным бесчувствием (поскольку такое бесчувствие весьма существенно для идеального типа Денди), подчас также — и это один из самых интересных признаков красоты — тайной и, наконец (коль скоро я набрался храбрости признаться, каким модернистом чувствую себя в области эстетики), — Горем. Я не утверждаю, будто Радость не может сочетаться с Красотой, но, по-моему, Радость — одно из ее самых вульгарных украшений, меж тем как меланхолия, так сказать, — ее благородная спутница, поэтому я не в силах вообразить (быть может, мой мозг — заколдованное зеркало?) тип красоты, которая не была бы пронизана Горем. Опираясь на эти мои мысли, кое-кто, пожалуй, скажет: он одержим этими мыслями, — действительно, трудно не прийти к выводу, что для меня наиболее совершенный тип мужской Красоты — это Сатана в манере Мильтона.

XI.
Фейерверки
Самообожествление

Обдуманная уравновешенность характера. Соразмерность характера и способностей. Обряд веры (магия, заклинание духов). Жертва и обет — точнейшие формулы и символы обмена.

Два основных литературных достоинства: супернатурализм и ирония. Индивидуальный взгляд, ракурс, в котором предстает перед писателем действительность, далее — сатанинский склад ума. Супернатуральное включает в себя общий колорит и оттенки, то есть интенсивность, звучность, прозрачность, искрометность, глубину и способность отзываться в пространстве и времени. Бывают в жизни мгновения, когда время и протяженность делаются глубже, а ощущение жизни невероятно усиливается. От магических призывов, обращенных к духам великих усопших, — к восстановлению и укреплению здоровья. Наитие всегда нисходит к человеку, когда оно желанно, но не всегда покидает его, когда он того пожелает. О языке и манере письма, понимаемых как магические заклинания, как волшба, вызывающая духов. Выражение женских лиц. Прелестные выражения, составляющие их красоту, таковы:

Пресыщенное	Величественное
Скучающее	Повелительное
Ветреное	Злое
Бесстыдное	Болезненное
Холодное	По-кошачьи ласковое, етски-шаловливое, смесь равнодушия с хитростью
Самоуглубленное

При некоторых почти сверхъестественных состояниях души вся глубина жизни приоткрывается в самых обыденных вещах, попадающихся вам на глаза. Они становятся символами.
Когда, переходя бульвар, я с некоторой суетливостью увертывался от экипажей, ореол не удержался над моей головой и упал в грязь, на мостовую. К счастью, я успел его подобрать; но тут же на ум мне пришла зловещая мысль, что это дурная примета; и вот с той минуты мне было не отделаться от этой мысли: она весь день не давала мне покоя.

От культа собственного «я» в любви — к соображениям здоровья, гигиены, туалета, духовной возвышенности и красноречия.

Self-purification andanti-humanity^[5].

В акте любви заметно большое сходство с пыткой или с хирургической операцией.

В молитве заложено магическое действо. Молитва — одна из величайших сил интеллектуальной динамики. Ее можно уподобить электрической индукции.
Четки — это связующее звено, проводящая среда: это молитва, сделавшаяся общедоступной.
Труд, сознательная приумножающая сила, подобно капиталу, приносит проценты как в смысле плодов этого труда, так и в смысле способностей.
Как бы плоДоносна ни была игра, ведущаяся пускай даже по правилам науки, но всегда от случая к случаю ее все равно одолеет труд, даже самый скромный, зато постоянный.

Если поэт испросит у государства права держать у себя в конюшне нескольких буржуа, все очень удивятся, а вот если буржуа попросит себе на обед зажаренного поэта, все воспримут это как должное.

Эта книга не повергнет в смущение ни моих жен, ни дочерей, ни сестер.

Недавно он испросил позволения поцеловать у ней ножку и, пользуясь случаем, поцеловал эту прелестную ножку в тот самый миг, когда контуры ее четко вырисовывались на фоне заката.

Кошечка, киска, котяра, мой котик, волчонок, обезьянка моя, обезьянка, удав ты мой, печальный мой ослик.
Подобные языковые причуды, повторяемые слишком часто и упорно клички, заимствованные из животного мира, свидетельствуют о сатанинском начале, присущем любви: разве черти не принимают звериный облик? Верблюд Казота — это и верблюд, и дьявол, и женщина.

Некий человек вместе с женой приходит в тир. Он прицеливается в куклу и говорит жене: «Я представляю себе, что это ты». Зажмуривается и разносит куклу вдребезги. Потом, целуя спутнице руку, говорит: «Ангел мой, как я тебе благодарен за свою меткость!»

Когда я внушу всему свету гадливость и омерзение — тогда я добьюсь одиночества.

Эта книга не предназначена для моих жен, дочерей и сестер. — Этого добра у меня не много.
У иных людей — шкура как панцирь: презирая их, не испытываешь ни малейшего удовольствия.

Много друзей, много перчаток — из опасения подхватить чесотку.
Те, кто меня любил, были людьми презираемыми, я бы даже сказал — достойными презрения, захоти я польстить порядочным людям.

Бог есть соблазн, приносящий доход.

XII.
Фейерверки

Не презирайте людской чувствительность. Чувствительность любого человека — это его добрый гений.

Только в двух местах мы платим за право расходовать: в общественной уборной и у женщин.

Пылкая внебрачная связь приобретает для нас все то блаженство, которым наслаждаются юные новобрачные.

Раннее влечение к женщинам. Запах мехов я путал с запахом женщины. Помню... В конечном счете я любил мать за ее элегантность. Значит, я рано сделался денди.

Предки мои, слабоумные или маньяки, в парадных покоях, обуреваемые гнусными страстями.

В пуританских странах недостает двух элементов, необходимых порядочному человеку для счастья,— галантности и набожности.

Смесь гротескного и трагического приятна уму, как диссонанс — пресыщенному уху.

В дурном вкусе есть свое упоение: это изысканное удовольствие доставлять неудовольствие.
Германия выражает мечтательность линией, а Англия — перспективой.

При зарождении всякой высокой мысли происходит нервная встряска, отдающаяся в мозжечке.

Испания вкладывает в веру всю свирепость, от природы присущую любви.

Стиль.
Вечно звучащая нота, вечный, не ведающий границ и рубежей стиль. Шатобриан, Альф. Рабб, Эдгар По.

XIII.
Фейерверки. Догадки

Почему демократы не любят котов, догадаться нетрудно. Кот красив; он наводит на мысли о роскоши, чистоте, неге и т. д...

Работа, пусть и небольшая, но повторенная триста шестьдесят пять раз, приносит триста шестьдесят пять раз деньги, пусть и небольшие, но в сумме образующие целое состояние. А заодно одаряет и славой.
Точно так же множество маленьких радостей слагается в счастье.

Штампы создают гении.
Я должен создать штамп.

Словесные блестки — шедевр.

Тон Альфонса Рабба.

Тон содержанки (Моя красавица! Ветреный пол!).

Вечный Тон.

Краски грубые, рисунок резко очерченный.

Примадонна и подручный мясника.

Моя мать — это нечто невероятное: надо ее бояться и угождать ей.

Надменный Хильдебранд.

Цезаризм Наполеона III. (Письмо Эдгару Нею.)

Папа и император.

XIV.

Фейерверки. Догадки

Предаться Сатане — что это?

Что может быть абсурднее Прогресса, коль скоро каждодневно подтверждается, что человек всегда неизменен и равноценен любому другому человеку, то есть как был, так и остался дикарем. Что значат опасности, подстерегающие в лесу и на равнине, по сравнению с повседневными потрясениями и войнами в недрах цивилизации? Сжимает ли человек свою одураченную добычу в объятиях на бульваре или пронзает дичь в глухом лесу — разве это не тот женеизменный человек, то есть самое совершенное из всех хищных животных?

— Говорят, что мне тридцать лет, но если бы в одну минуту я проживал три... мне было бы девяносто, не так ли?

......... Быть может, труд — это особая соль, на долгий срок сохраняющая души-мумии?

Начало романа, приступить к сюжету с какого угодно места, а чтобы не исчезло желание довести дело до конца, начать с самых красивых фраз.

XV.
Фейерверки

Я полагаю, что безмерное и таинственное очарование, которое кроется в созерцании корабля, особенно плывущего, объясняется, во-первых, тем, что правильность и симметрия суть, наряду со сложностью и гармонией, главнейшие потребности ума человеческого, а во-вторых, последовательным умножением и воспроизведением всех тех воображаемых линий и фигур, которые описывают в пространстве реальные части предмета.
Это движение, претворяемое в линиях, рождает в нас некую поэтическую идею, некую гипотезу об огромном, необъятном, сложном, но гармоничном существе и взыскующем всего, чего взыскуют и к чему неустанно стремятся люди.

Цивилизованные народы, вы, в тупости своей постоянно твердящие о дикарях и варварах, — очень скоро, как сулит д'Оревилли, вам не по плечу станет даже идолопоклонничество!

Стоицизм — это религия, ведающая лишь одно таинство: самоубийство!

Придумать канву для лирической или феерической буффонады, для пантомимы, и претворить потом в серьезный роман. Погрузить все это в атмосферу неправдоподобия и сновидения — в атмосферу великих дней. Пускай это будет нечто убаюкивающее — даже в самой страсти безмятежное. Область чистой поэзии.

Взволнованный новой встречей с наслаждением, таким похожим на воспоминания, растроганный мыслью о дурно прожитом минувшем, о стольких ошибках, стольких распрях, стольких проступках, которые нужно было друг от друга скрывать, он заплакал; и горючие слезы в потемках закапали на обнаженное плечо его дорогой и по-прежнему желанной возлюбленной. Она вздрогнула: она тоже была тронута, тоже расчувствовалась. Потемки служили надежным укрытием ее тщеславию, ее дендизму холодной женщины. Эти два существа, опустившиеся, но все еще сохранявшие остатки благородства и поэтому способные страдать, внезапно заключили друг друга в объятия, мешая в дожде слез и поцелуев горести минувшего со столь зыбкими надеждами на будущее. Вероятно, никогда наслаждение не было исполнено для них такой нежности, как в эту ночь, источавшую печаль и сострадание, — наслаждение, напитанное болью и угрызениями совести.

Сквозь ночную темень он вглядывался в глубь годов, оставшихся позади, потом бросился в объятия своей грешной подруги с надеждой, что она простит его, как он ее простил.

— Гюго часто думает о Прометее. Он прижимает воображаемого грифа к груди, которую пощипывают лишь полынные сигары тщеславия. Галлюцинация все усложняется, развивается, прогрессируя согласно описанной врачами схеме, и вот он уже воображает, будто по воле Провидения остров Джерси превратился в остров Святой Елены.

В этом человеке так мало элегического, так мало воздушного, что он внушил бы отвращение даже нотариусу.

Жрецы, блюдущие культ Гюго, ходят всегда склонив головы — да так низко, что не видят ничего, кроме собственных пупов.

Кто только не зовется ныне жрецом? Юнцы — и те сплошь стали жрецами, по уверениям самих юнцов.

И что только не именуют нынче молитвой! Испражняться — тоже молиться, если верить тому, что говорят, испражняясь, демократы.

Г-н де Понмартен всегда выглядит так, словно только что прибыл из родной провинции...

Человек — имею в виду всех и каждого — от природы настолько испорчен, что менее страдает от общей приниженности, чем от установления разумной иерархии.

Земной мир придет к своему концу. Единственная причина, по которой он мог бы существовать и далее, состоит в том, что он существует. Но как зыбка эта причина в сравнении с теми, что предвещают обратное, в частности, например, вот с такой: осталось ли у земного мира хоть какое-нибудь предназначение во вселенной? — Ибо, пускай он по-прежнему будет существовать в материальном смысле, останется ли его существование достойно этого слова и упоминания в историческом словаре? Я вовсе не утверждаю, что мир скатится до шутовских уловок и неразберихи южноамериканских республик, что даже, быть может, мы снова превратимся в дикарей и с ружьем в руках пойдем через поросшие травой руины нашей цивилизации искать себе пропитание. Нет, ибо такая судьба и такие приключения все же предполагали бы некую жизненную энергию, отголосок древнейших времен. Новейшие образчики и новейшие жертвы неумолимых нравственных законов, мы погибнем от того самого, в чем видели средство выжить. Нас настолько американизирует механика, а прогресс настолько атрофирует в нас духовное начало, что с его положительными результатами не сравнится ни одна кровожадная, кощунственная или противоестественная греза утопистов. Пусть кто-нибудь из мыслящих людей назовет мне хоть что-то, поныне уцелевшее от живой жизни. Что до религии, полагаю бесполезным толковать о ней и выискивать ее остатки, ибо снисходить до отрицания Бога — вот единственное, чем можно соблазниться в подобных вопросах. Собственность исчезла, видимо, одновременно с отменой права первородства; но придет час, когда человечество, подобно людоеду-мстителю, вырвет последний кусок изо рта у тех, кто считает себя наследниками революций, и это будет еще не худшим из зол.

Человеческое воображение без особого труда может представить себе республики или другие управляемые сообща государственные устройства, достойные даже некоторой славы, коль скоро там во главе власти стоят священные персоны, истинные аристократы. Однако всеобщий крах, или всеобщий прогресс, проявится более всего не в политических учреждениях, ибо мне не так уж и важно, что как называется. Он проявится в одичании сердец. Надо ли говорить, что ничтожные последыши-политиканы станут жалко барахтаться в объятиях всеобщего озверения и что правители, желая удержаться у кормила власти и создать призрак порядка, будут вынуждены прибегнуть к средствам, которые заставили бы содрогнуться нынешнее столь очерствевшее человечество? — Вот тогда сын сбежит из родного дома не в восемнадцать лет, а в двенадцать, повинуясь зову своей всеядной преждевременной зрелости, и сбежит не в поисках героических приключений, не ради того, чтобы освободить красавицу, томящуюся в башне, не ради того, чтобы обессмертить каморку на чердаке возвышенными помыслами, а чтобы основать свое дело, обогатиться и составить конкуренцию собственному подлому папаше, основателю и акционеру газеты, которая будет распространять просвещение и в сравнении с которой тогдашний «Сьекль» покажется оплотом достоверности. И тогда заблудшие, опустившиеся женщины, успевшие переменить по нескольку любовников, те, кого иногда благодарно именуют Ангелами за то легкомыслие, что, подобно блуждающему огоньку, озаряет их существование, логичное, как само зло, — вот они-то и предстанут воплощением беспощадной мудрости, мудрости, которая безоговорочно осудит все, кроме денег, все, даже обман чувств!Тогда любое свойство, сходное с добродетелью, — да что я говорю! — все, что не есть прямая приверженность Плутосу, будет считаться пределом бессмыслицы. Правосудие — если в те благодатные времена еще уцелеет правосудие! — объявит недееспособными тех граждан, которые не сумеют сколотить себе состояния,— Твоя супруга, о Буржуа! — твоя целомудренная половина, чья законность в твоих глазах овеяна поэзией, ибо узаконивает безупречную мерзость,— бдительная и нежная охранительница твоего сейфа, станет, наконец, совершенным образцом содержанки. Твоя дочь, в ребяческой своей зрелости, в колыбели станет грезить о том, как она продаст себя за миллион. А ты сам, о Буржуа — будучи еще в меньшей степени поэтом, чем ныне,— ты не усмотришь в этом ничего дурного; ты не пожалеешь ни о чем. Ибо в человеке одно укрепляется и разрастается по мере того, как другое истончается и сходит на нет, и со временем, благодаря прогрессу, внутри у тебя ничего не останется, кроме кишок! — Времена эти, быть может, совсем недалеки, возможно даже, что они уже пришли, и лишь ожирение наших чувств препятствует нам оценить атмосферу, которой мы дышим!

Ну а я, подчас ощущающий в себе нелепую чудаковатость пророка, — я знаю, что никогда мне не удастся обрести человеколюбие врача. Затерянный в этом гнусном мире, затертый и помятый людскими толпами, я подобен измученному человеку, который, озираясь назад, в глубь годов, видит лишь разочарование да горечь, а глядя вперед — грозу, не несущую в себе ничего нового, ни знания, ни скорби. Ввечеру, украв у судьбы несколько часов радости, убаюканный пищеварением, забывший — насколько возможно забыть — о минувшем, довольный настоящим и смирившийся с будущим, упоенный своим хладнокровием и своим дендизмом, гордый тем, что не опустился так низко, как те, что проходят мимо, человек этот говорит себе, созерцая дым от своей сигары: «Какое мне дело до того, куда идут эти поденщики?»

Пожалуй, я отвлекся на то, что у профессионалов называется вставным эпизодом. Все же оставляю эти страницы, ибо хочу обозначить дату своей ярости (печали).

Примечания

1. ^ Жизненное направление (англ.).
2. ^ И скоты заговорили (лат.).
3. ^ Угрюмость (лат.).
4. ^ Отвращение к жизни (лат.).
5. ^ Самоочищение и антигуманность (англ.).