Энгр

Французский отдел Выставки исключительно обилен и в то же время составлен из широко известных произведений, уже утративших отчасти прелесть новизны в глазах любознательной парижской публики, так что критике скорее придется направить свое внимание на индивидуальность каждого художника и внутренние пружины его творчества, чем на анализ и подробное описание отдельных картин.


Когда над горизонтом искусства холодным светилом поднялся Давид вместе со своими спутниками — Гереном и Жироде, давшими в некотором роде абстрагированную квинтэссенцию своего жанра,— в живописи произошел великий перелом. Не пускаясь в анализ цели, которую преследовала эта школа, не рассматривая степени ее правомерности и того, не перешли ли ее адепты намеченных пределов, скажем просто, что перед ними стояла большая цель. Эта цель возникла как протест против царившей тогда в живописи чересчур игривой и льстивой легкости, которую я также не намерен здесь ни характеризовать, ни оценивать. К цели своей они стремились с неуклонным постоянством, шагая к ней в лучах своего искусственного солнца с прямотой, решимостью и беззаветностью, достойными истинных борцов за свое дело. Когда же под кистью Гро их суровая идея смягчилась и стала почти ласкающей, она была уже утрачена.

Я отчетливо помню благоговейное уважение, которое в пору нашего детства внушали нам все эти призраки классицизма, невольно обретавшие фантастический облик. Я и сам не мог без некоего религиозного ужаса взирать на эти дисгармоничные, высокие, нелепые фигуры, на сухопарых и торжественных героев, на ханжески целомудренных и условно сладострастных женщин; одни стыдливо прикрывали наготу античными мечами, другие — лицемерными прозрачными драпировками. Весь этот мир противоестественных образов жил или, вернее, позировал в зеленоватом освещении, в странном подобии естественного солнечного света. И тем не менее эти мастера, слишком превознесенные в ту пору и слишком презираемые сегодня, заслуживают уважения. Оставив в стороне искусственность их приемов и принципов, мы должны признать, что они сумели вернуть французам вкус к героике. Постоянное вживание в греческую и римскую историю не могло не оказать на их искусство благотворного стоического воздействия; впрочем, им не всегда удавалось быть греками и римлянами в той мере, в какой они этого желали. Давид, правда, был неизменно героическим, несгибаемым Давидом, деспотическим первооткрывателем. Что же касается Герена и Жироде, склонных, кстати, как и сам их пророк, к мелодраматичности, то в их творчестве можно обнаружить чуть заметные признаки разложения, кое-какие зловещие и в то же время забавные примеры грядущего романтизма. Не кажется ли вам, что театрально и манерно выряженная гереновская Дидона, нежащаяся, точно ленивая креолка, под лучами заката, гораздо ближе к раннему Шатобриану, нежели к Вергилию, а ее влажный, кокетливо-мечтательный взгляд уже предвещает образы бальзаковских парижанок? А «Атала» Жироде, как бы ни высмеивали эту картину иные недальновидные шутники, представляет собой драму, стоящую несомненно выше тех нестерпимых пошлостей, которые теперь изливаются на нас сплошным потоком.

Но сегодня предметом нашего внимания является художник огромного и неоспоримого авторитета, чье творчество гораздо труднее и понять и объяснить. Рассуждая выше о прославленных и злополучных живописцах, я позволил себе неуважительно отозваться об их дисгармоничности. Надеюсь, никто меня не осудит, если я, в попытке объяснить восприятие творчества г-на Энгра людьми определенного художественного склада, скажу, что они ощущают в нем дисгармоничность куда более таинственную и сложную, чем та, что отличала живописную школу эпохи республики и империи, с которой, однако, начал свой путь сам г-н Энгр.

Прежде чем приступить наконец к делу, я хотел бы напомнить о первом впечатлении, которое испытали когда-то многие зрители от творчества г-на Энгра и которое с неизбежностью вновь возникает теперь у всякого, кто вступает в посвященный ему храм. Это трудноопределимое впечатление складывается из смешанного чувства смутной неловкости и томительной тревоги; оно сродни внезапному недомоганию, которое постигает человека в разреженном воздухе, среди паров химической лаборатории или же в нереальной, призрачной (пусть даже мнимо призрачной) обстановке, среди странных людей-автоматов, поражающих наши чувства своей незримой и ощутимой чуждостью. Тут нет места тому детскому восторгу, который и сегодня охватывает нас перед «Сабинянками», перед Маратом в его ванне, перед «Потопом», перед мелодраматическим «Брутом». Впечатление остается сильное — к чему отрицать силу г-на Энгра? — но впечатление это низшего, почти болезненного порядка. Это, если можно так выразиться, почти отрицательное впечатление. И действительно, следует сразу признать: у этого знаменитого и по-своему революционного художника столько неоспоримых заслуг (об их истоках я скажу ниже) и обаяние его столь велико, что было бы глупо обходить молчанием некий недостаток, пробел, ущерб, которым отмечен его творческий облик. Воображение, которое поддерживало великих мастеров классицизма на верном пути вопреки всем их академическим выкрутасам, воображение — венец всех дарований — отсутствует в искусстве г-на Энгра.

Нет воображения,— стало быть, нет и движения. При всей критичности моего отношения к г-ну Энгру я не стану утверждать, что он смирился с этой ущербностью. Как мне кажется, я понимаю его характер и потому склонен видеть здесь вовсе не смирение, а героическую жертву, приносимую им на алтарь тех качеств, которые художник искренне считает более важными и значительными.

Тут, как это ни парадоксально, он сближается с молодым художником, чей недавний яркий дебют произвел впечатление взрыва. Г-н Курбе обладает таким же могучим мастерством, такой же неукротимой и неотступной волей. Его работы, сумевшие благодаря своей позитивной сущности и вдохновенному цинизму затмить в глазах некоторых достижения великого мастера рафаэлевской традиции, отмечены, как и работы самого г-на Энгра, убийственным для таланта сектантским духом. Стихия политики и литературы тоже вызывает к жизни могучие темпераменты бунтарей и противников сверхнатурализма, единственным оправданием которых является присущий им и подчас спасительный дух противоречия. Провидение, направляющее судьбы живописи, дает им в сообщники всех тех, кого разочаровала или подавила главная идея их противников. Разница, однако, в том, что героическое самоотречение г-на Энгра совершается им в угоду рафаэлевской традиции и рафаэлевского представления о прекрасном, тогда как г-н Курбе совершает эту жертву в угоду натуре — материальной, неопосредствованной. Оба они ведут войну против воображения, повинуясь различным побудительным причинам, и, хотя в своем фанатизме противоположны один другому, оба равно приносят себя на заклание.

Возвращаясь теперь к прерванному ходу нашего анализа, поставим перед собой вопрос: в чем цель г-на Энгра? Разумеется, он не стремится к передаче чувств, страстей и их разновидностей: его не интересует также и воссоздание известных исторических событий (несмотря на свои итальянские и даже чересчур итальянские красоты, нагромождение фигур в донельзя итальянизированной картине «Св. Симфорион» не выражает, конечно, ни духовной красоты христианской жертвы, ни звериной и в то же время невозмутимой свирепости закоснелых язычников). Чего же ищет, к чему стремится г-н Энгр? Что хочет он возвестить миру? Что он призван добавить к Евангелию от живописи?

Я склонен считать, что его идеал соединяет в себе полнокровность и безмятежность, почти равнодушие и в какой-то мере сродни античному идеалу, к которому г-н Энгр присовокупил тщательность детализации и изощренность современного искусства. Этот-то неожиданный союз и придает подчас его картинам их странную прелесть. Итак, поклоняясь идеалу, который представляет собой досадный мезальянс между спокойной уравновешенностью Рафаэля и претенциозностью современной модницы, г-н Энгр должен был преуспеть прежде всего в портрете. И действительно, именно этот жанр принес ему самый крупный и самый заслуженный успех. Однако г-н Энгр отнюдь не принадлежит к числу выпекающих портрет за портретом модных живописцев, которых может нанять любой состоятельный невежда, вздумавший увековечить свою неприглядную персону. Г-н Энгр сам выбирает модели, и, надо признать, выбирает с безошибочным чутьем именно те, которые позволяют ему наилучшим образом проявить свой талант. Прекрасные женщины, натуры цельные, безмятежно здоровые, цветущие,— вот что приносит ему торжество и радость!

Здесь, однако, возникает вопрос, который обсуждался уже сотни раз и все еще не утратил интереса. Каково же качество рисунка у г-на Энгра? Можно ли признать его наивысшим? Совершенно непогрешимым? Те, кому доводилось сравнивать манеру ведущих мастеров, поймут меня, когда я скажу, что рисунок г-на Энгра свидетельствует о сознательной предвзятости. По его убеждению, природу следует направлять, улучшать, так что удачный и приятный обман, лестный для глаз, является не только правом, но и долгом художника. До сих пор считалось, что натуру следует .толковать и выражать в целом, не нарушая ее внутренней логики. Однако в творчестве этого мастера мы часто видим, что натуру принуждают, вытесняют, насилуют, что с ней лукавят и хитрят. Вот, например, чрезмерно удлиненные пальцы, слишком узкие концы которых сдавливают ноготь; вглядевшись в широкую грудную клетку, мускулистые предплечья и общий мужественный облик фигуры, Лафатер, несомненно, счел бы, что ногти на руке должны быть квадратными, выдающими мужской склад, склонность к уравновешенности, предрасположенность к творчеству. А вот нежные лица и хрупкие, изящные плечи, сочетающиеся со слишком мощными и сочными рафаэлевскими руками — ведь Рафаэль любил полные руки, а заветы учителя — превыше всего. Тут пупок заезжает на ребра, там сосок заглядывает под мышку. Обычно подобные фокусы можно как-то оправдать или хотя бы объяснить неумеренным тяготением к стилю, но вот на картине «Юпитер и Антиона» мы встречаем нечто менее простительное: нас совершенно озадачивает небывало сухопарая нога, без мускулов, без округлости, без складки под коленом.

Отметим также, что, увлеченный почти болезненной заботой о стиле, художник зачастую вовсе отказывается от моделирования формы или сводит ее почти на нет, рассчитывая таким путем более выгодно оттенить контур; и в результате фигуры на его картинах походят на безупречные выкройки, заполненные мягким, неживым веществом, а уж никак не человеческой плотью. Изредка все же глазу случается уловить отдельные прелестные и истинно живые места; но тут вам на ум приходит недобрая мысль, что не г-н Энгр старался приблизиться к натуре, а она сама, эта величественная и мощная дама, совершила насилие над художником, укротив его своим неотразимым превосходством.

Из всего вышесказанного легко заключить, что г-н Энгр — высокоодаренный художник, красноречивый поклонник прекрасного, но при всем том лишенный истинно творческого темперамента, который и составляет непреложный удел гения. Главнейшие заботы г-на Энгра — пристрастие к античности и следование догме. Подобно всем художникам, не обладающим неподдельной самобытностью, он охотно воспламеняется от чужого огня и легко склоняется к эклектизму. У нас на глазах он переходит от одной архаической манеры к другой, отдавая поочередно предпочтение то Тициану («Папа Пий VII в Сикстинской капелле»), то эмальерам эпохи Возрождения («Венера Анадиоме-на»), то Пуссену и Карраччи («Венера» и «Антиона»), то Рафаэлю («Св. Симфорион»), то немецким примитивам (все небольшие жанровые картины), то персидской и китайской пестроте и экзотике («Маленькая Одалиска»). Влияние античности и любовь к ней ощущаются повсюду; и все же мне часто кажется, что г-н Энгр имеет к античности такое же отношение, какое имеет так называемый хороший тон, со всеми его преходящими условностями, к естественным хорошим манерам, свойственным любому достойному и гуманному человеку.

В привезенном из Ратуши полотне «Апофеоз императора Наполеона I» особенно заметно увлечение г-на Энгра этрусками. Но даже у этрусков, при их великом умении упрощать, мы не найдем упряжки, где лошади вовсе не были бы впряжены в повозку. Эти сверхъестественные лошади (из чего только они сделаны, гладкие и твердые, точно деревянный Троянский конь?) обладают, как видно, магнетической силой, позволяющей им тянуть за собой колесницу без постромок и сбруи! Сам император Наполеон лишился в трактовке г-на Энгра того эпического величия избранника судьбы, которым его неизменно наделяют современники и историки. Признаюсь, меня всегда коробит, когда художники отклоняются от освященного легендой внешнего облика великих людей; и народ, вполне согласный со мной в этом пункте, обыкновенно мыслит своего любимого героя только в официальном торжественном одеянии или же в той традиционной серой шинели, которая, как бы ни морщились яростные ревнители стиля, ничуть не испортила бы своим видом любой современный апофеоз.

Однако этому произведению можно предъявить и более серьезный упрек. Апофеоз должен в первую очередь внушать возвышенное чувство, мощным порывом увлекать воображение зрителя, неудержимо вознося его к небесам — цели всех человеческих чаяний и классической обители великих духом. Между тем на этой картине упряжка триумфатора просто падает камнем, падает с быстротой, пропорциональной своему весу. Кони влекут колесницу к земле. Подобно лопнувшему воздушному шару, под которым продолжает висеть корзина с балластом, и колесница и кони обречены неминуемо разбиться о поверхность планеты.

Что же касается «Жанны д'Арк», загубленной раздражающим педантизмом выразительных средств, то я не решаюсь даже говорить о ней. Как ни мало симпатии проявил я к г-ну Энгру, по мнению его фанатических поклонников, я все же считаю, что и самый высокий талант всегда сохраняет право на ошибку. Как и в «Апофеозе», в этой картине мы видим полное отсутствие чувства и духовного парения. Где же здесь героическая дева, призванная, как сулил нам добрейший г-н Делеклюз, достойно ответить на озорство Вольтера и тем утешить и себя и нас?

Итак, подведем итог сказанному. Если отвлечься от эрудиции г-на Энгра, от его неумолимого и чувственного пристрастия к красоте, то какое же качество сделало его тем, кем он ныне является,—всемогу-щим, неоспоримым, непререкаемым властителем? Это качество — сила воли или, точнее, всеподавляющее злоупотребление ею. В целом г-н Энгр тот же, каким был в начале творческого пути. Благодаря огромному запасу энергии он останется таким до конца. Он не знал развития, не будет знать и старения. Чрезмерно ревностные его поклонники навсегда сохранят свое благоговение, доходящее до слепоты. Ничто не изменится и в самой Франции, даже маниакальное стремление заимствовать у большого художника странности, присущие только ему одному, и подражать неподражаемому.

Счастливое стечение тысячи обстоятельств содействовало упрочению этой могущественной славы. Большому свету пришлась по душе выспренняя любовь г-на Энгра к античности и к традиции. Любителям экстравагантностей, пресыщенным ценителям искусства, рафинированным искателям новизны, пусть даже и горькой, г-н Энгр нравился своими странностями. И при этом все то, что было хорошо или по крайней мере привлекательно в нем самом, оказало самое плачевное действие на толпу его подражателей. Мне не раз еще представится случай показать это на примерах.