Летопись войны
Болгария, Турция, Крым, Испания одарили богатыми впечатлениями г-на Г., или, вернее, того воображаемого художника, которого мы условились обозначать этим инициалом, ибо время от времени мне вспоминается, что, щадя его скромность, я решил допустить, будто он не существует. Я просмотрел созданные им архивы восточной кампании — поля сражений, усеянные останками, телеги с боеприпасами, переправы скота и лошадей — полные движения сценки, словно скопированные с самой жизни, элементы драгоценной живописности, которыми неразумно пренебрегли бы многие известные художники, окажись они в сходной обстановке. Впрочем, из числа последних я охотно исключил бы г-на Ораса Берне, которого скорее следует считать газетным репортером, нежели живописцем; г-на Г., куда более тонкого художника, сближает с ним лишь то обстоятельство, что оба они — своего рода архивариусы современных событий. Я берусь утверждать, что никакой газетный отчет, никакие воспоминания очевидца или научные исследования не выражают так полно, во всех трагических подробностях и во всем зловещем размахе великую эпопею Крымской войны. Перед нами проходят берега Дуная, Босфор, Херсонес, Балаклавская равнина, поля Инкермана, военные позиции англичан, французов, турок и пьемонтцев, улицы Константинополя, лазареты, разнообразные религиозные и военные церемонии.
Одна из композиций, сильнее других запечатлевшаяся в моей памяти,— «Гибралтарский епископ освящает новое военное кладбище в Скутари». Живописный эффект этой сцены заключен в контрасте между восточной природой и европейскими мундирами и позами фигур, а чрезвычайно живая манера ее передачи вызывает целую волну мыслей и образов. На лицах солдат и офицеров — неизгладимое выражение джентльменской корректности и бесстрашия, которое они несут с собой на край света, вплоть до гарнизонов Кейптауна и колониальных предприятий в Индии. Английские священники смутно напоминают судейских чиновников или биржевых маклеров, решивших покрасоваться в брыжах и пасторских шапочках.
А вот мы в Шумле, у Омер-паши: турецкое гостеприимство, трубки и кофе. Гости сидят на диванах, раскуривая длинные, точно духовые ружья, кальяны, чьи огоньки тлеют у их ног. Вот рисунок «Курды в Скутари» — странные батальоны, вызывающие в памяти нашествия варварских орд; вот башибузуки, которые производят не менее странное впечатление, и их офицеры-европейцы, поляки или венгры, чей вылощенный западный облик так резко контрастирует с подчеркнуто восточными типами солдат.
Среди прочих мне попался великолепный рисунок, изображающий плотного и крепкого офицера с задумчивым и одновременно беспечным и смелым выражением лица. Высокие сапоги закрывают его ноги выше колен, тяжелая, просторная шинель застегнута на все пуговицы. Окутанный облаком сигарного дыма, он вглядывается в затянутый тучами мрачный горизонт, держа раненую руку на перевязи из шейного платка. Внизу подпись, нацарапанная карандашом: «Canrobert оп the battle field of Inkerman. Taken on the spot»[1].
А кто этот седоусый всадник с необычайно живо схваченным выражением лица? Подняв голову, он как будто вдыхает страшную поэзию битвы, в то время как конь его, тревожно внюхиваясь в землю, ищет путь среди груды трупов, простертых в неожиданных позах, с торчащими вверх ногами, с застывшими в судороге лицами. В углу под рисунком читаю: «Myself at Inkerman»[2].
Маршал Бараге-д'Илье вместе с сераскиром делают смотр артиллерийским войскам в Бешишташе. Мне редко доводилось видеть портрет военного более выразительный, вылепленный более смелой и одухотворенной рукой.
А вот имя, приобретшее зловещую славу в связи с мрачными событиями в Сирии: «Командующий турецкой армией Ахмет-паша, стоя перед своим шатром в Калафате в окружении офицеров своего штаба, принимает двух европейских офицеров». Несмотря на характерно турецкую дородность, в лице и осанке Ахмет-паши чувствуется аристократическая надменность, присущая вельможам, привыкшим властвовать.
Эпизоды Балаклавской битвы не раз встречаются в этом любопытном собрании, и всякий раз они трактованы по-новому. Среди наиболее сильных рисунков — историческая кавалерийская атака, воспетая героической лирой Альфреда Теннисона, поэта, увенчанного королевой: огромная масса всадников с неслыханной быстротой мчится вдаль среди густых клубов дыма; на горизонте тянется гряда покрытых зеленью холмов.
Время от времени наши глаза, удрученные беспорядочным зрелищем порохового дыма и смертоносных схваток, находят отдохновение в религиозных сюжетах. Окруженный английскими солдатами различных родов войск, среди которых выделяются шотландцы в своих живописных юбочках, англиканский пастор свершает воскресное богослужение. Требник его лежит на трех барабанах, один из которых водружен на два других.
Очень трудно передать словами столь обширную и сложную поэму, состоящую из тысячи зарисовок, трудно передать волнение, которое исходит от всех этих набросков, часто горестных, но никогда не слезливых, от нескольких сот листов, местами порванных и покрытых пятнами,— своеобразное свидетельство тревог и сутолоки, среди которых художник наносил на бумагу впечатления минувшего дня. Вечером плоды работы г-на Г. отправлялись в Лондон, и нередко художник вверял таким образом почте более десяти торопливых зарисовок на тонкой бумаге, с нетерпением ожидаемых граверами и читателями газет.
Время от времени на рисунках встречаются санитарные повозки; сама атмосфера вокруг них дышит бедой, болью, отчаянием; на каждой койке — свое страдание. А вот лазарет в Пера: две сестры милосердия, тонкие, бледные и стройные, словно сошедшие с картины Лесюера, беседуют с небрежно одетым посетителем; необычная подпись гласит: «My humble self»[3]. Дальше — крутые, извилистые тропы, усеянные следами уже отгремевшего боя; медленно переступая, тянутся вьючные животные, мулы, ослы или лошади, по бокам у каждого на двух грубых сиденьях покачиваются бескровные, бессильно поникшие раненые. По заснеженной равнине татары ведут верблюдов с могучей грудью и высоко поднятой головой — эти животные доставляют войскам провиант и всевозможное снаряжение. Перед глазами встает особый мир, воинственный, живой, динамичный и безмолвно красноречивый: армейские лагери, походные базары с множеством разнообразных товаров — точно экзотические города, вырастающие по прихоти обстоятельств. По каменистым или заснеженным дорогам, по ущельям среди жалких построек мелькают разномастные мундиры, более или менее потрепанные войной или приобретшие неожиданный вид из-за тулупов и тяжелых сапог.
Печально, что этот альбом, ныне распыленный по разным местам, чьи драгоценные листы застряли у граверов или у редакторов «Иллюстрейтед Лондон ньюз», так и не попал в руки императора. Мне кажется, что он с удовольствием и даже с умилением взглянул бы на жизнь своих солдат — от высокого героизма до самых будничных занятий,— запечатленную на этих рисунках уверенной и умной рукой художника-воина.
