О г-не Орасе Берне

Именно такими «суровыми» принципами и руководствуется в своих поисках прекрасного этот в высшей степени национальный художник, чьи произведения украшают и хижину бедного крестьянина, и мансарду беспечного студента, и гостиную самого убогого дома терпимости, и дворцы наших королей. Я хорошо знаю, что художник этот — француз, но француз во Франции, а по слухам, даже и за ее пределами есть предмет святой и священный. Именно за это я его и ненавижу.

По общему мнению, француз — это персонаж водевильный, то есть человек, который при виде Микельанджело испытывает головокружение, а при виде Делакруа впадает в тупое оцепенение, как четвероногие при раскатах грома. Он осмотрительно сторонится всякой бездны, как под ногами, так и над головой. В возвышенном он в первую очередь видит бунт и даже на Мольера ходит с опаской и то лишь потому, что ему внушили, будто это развлекательный автор.

Вот почему все порядочные люди во Франции, за исключением г-на Ораса Берне, ненавидят француза. Этому суетливому народу вовсе не нужны идеи — ему подавайте анекдоты, исторические романы, куплеты и газету «Монитер»! И никаких отвлеченных идей. Француз совершил немало великих поступков, но не вдумывался в них. Он действовал по указке.

Г-н Орас Берне — солдафон за мольбертом. Я ненавижу искусство, создаваемое под барабанный бой, холсты, намалеванные галопом, живопись, которая точно выстреливается из пистолета,— я вообще ненавижу армию, военщину и все то, что с бряцанием оружия вторгается в мирную жизнь. Огромная популярность этого художника, которая, впрочем, продлится не дольше, чем продолжается война, и спадет по мере того, как у народов появятся иные радости,— эта лава, этот vox populi, vox Dei[1] глубоко удручает меня.

Я ненавижу этого человека, потому что его картины не имеют касательства к живописи; это бесконечное и бойкое рукоблудие лишь раздражает эпидерму французской нации. Он ненавистен мне, так же как и другой великий человек, который в беззастенчивом своем, лицемерии мечтал о консульском кресле и подарил народу в награду за его любовь скверные гражданственные и патриотические вирши, чуждые поэзии, дурно построенные, полные варваризмов и солецизмов.

Он ненавистен мне потому, что родился в сорочке[2] и искусство представляется ему делом простым и легким. Он льстит народу, расписывая его подвиги, и этим объясняется его успех. Однако что до этих подвигов страстному поклоннику искусства с душой космополита, для которого красота дороже славы?

Точнее всего мы определим г-на Ораса Берне, сказав, что он — полная противоположность художника; он подменяет творческий рисунок шикарными росчерками, колорит — сумбуром красок, единство — фрагментарностью; он повторяет Месонье, но в огромном масштабе.

Впрочем, г-н Орас Берне наделен двумя примечательными свойствами, позволяющими ему выполнять свою официальную миссию: у него нет ничего, что нужно художнику, и есть все, что ему не нужно: полное отсутствие темперамента и феноменальная память на аксессуары[3]. Кто лучше него знает, сколько пуговиц на каждом мундире, какую форму принимают гетры или башмаки, истрепанные долгими маршами, на каких местах кожаного снаряжения медь оружия оставляет серо-зеленый след? В результате — бесчисленные толпы зрителей и общее ликование! Публики столько же, сколько различных ремесленников, изготовляющих обмундирование, кивера, сабли, ружья и пушки! Представители всех цехов замирают перед картиной Ораса Берне, одержимые патриотическими восторгами! Великолепное зрелище!

Однажды мне случилось упрекнуть несколько немцев за их пристрастие к Скрибу и к Орасу Берне, и я услышал ответ: «Мы глубоко восхищаемся Орасом Берне, как самым совершенным представителем нашего века». Что ж, вольному воля!

Говорят, однажды г-н Орас Берне посетил Петера Корнелиуса и осыпал его комплиментами. Он долго ждал проявления ответных чувств, но Петер Корнели-ус похвалил своего гостя лишь один раз, и то по поводу количества шампанского, выпитого им без малейших дурных последствий. Имел ли место этот случай в действительности или нет, поэтическое правдоподобие тут налицо.

А еще говорят, что немцы — простаки!

Многие из тех, кто ценит г-на Ораса Берне так же невысоко, как я, но стараются избегать острых углов в критике, упрекнут меня в грубости. И все же резкость и прямолинейность кажутся мне вполне уместными; ведь всякий раз за словом «я» таится слово «мы», то есть нечто огромное, безмолвное и невидимое, целое новое поколение, ненавидящее войну и государственную тупость, пышущее молодостью и здоровьем,— поколение, которое не желает тянуться в хвосте, а дерзко проталкивается вперед, целеустремленное, насмешливое и грозное![4]

Господа Гране и Альфред Д е д р ё также являются любителями завитушек и поклонниками шика, но свой импровизационный дар они применяют в совершенно различных жанрах: г-н Гране — в религиозном, г-н Дедрё — в светском. Один монашествует, другой гарцует, одного тянет на черное, другого — на светлое и глянцевитое. Г-н Альфред Дедрё имеет то преимущество, что он умеет писать, и его картины обладают свежестью и живостью театральных декораций. Надо полагать, что в сюжетах, составляющих его специальность, он чаще прибегает к натуре: его этюды гончих выглядят куда как достоверно и основательно. Зато охотничьи сюжеты производят в его исполнении комический эффект из-за того, что главную роль в них играют собаки, каждая из которых способна проглотить по четыре лошади. Эти собаки напоминают знаменитых овец с картины Жувене «Торговцы в храме», почти вытесняющих фигуру Христа.


Примечания

  1. Глас народа — глас Божий (лат.).
  2. Это выражение г-н Марка Фурнье применимо почти ко всем модным романистам и авторам исторических повествований, являющихся, по сути дела, всего лишь хроникерами, как и г-н Орас Берне.
  3. «Истинная память в высшем понимании слова состоит, по-моему, только в очень живом и подвижном воображении, которое в минуту возбуждения способно вызвать любую картину прошлого со всеми ее индивидуальными красками и прихотливым своеобразием. Так по крайней мере утверждал один из моих прежних хозяев, обладавший поразительной памятью, хотя ему редко удавалось запоминать имена и даты.— Твой хозяин был прав, ибо куда лучше сохраняет память слова и речи, которые глубоко проникли в душу и чей сокровенный смысл был постигнут ею, чем слова, просто затверженные наизусть» (Гофман).
  4. Перед холстами г-на Ораса Верне так и хочется спеть: «Лишь раз живете вы, друзья,— живите ж веселее!» В высшей степени французская манера веселиться.