О школах и о ремесленниках

Случалось ли тем из моих читателей, кто из праздного любопытства ввязывался в уличную потасовку, порадоваться вместе со мной при виде того, как охранитель порядка — полицейский, гвардеец или просто солдат — дубасит республиканца? И быть может, вы, как и я, мысленно твердили ему: «Так его, всыпь ему посильней, голубчик полицейский; молодецки с ним расправляясь, ты вызываешь во мне восторг, точно вершитель справедливости Юпитер. Тот, кого ты награждаешь тумаками — враг ароматов и роз и фанатик полезной утвари; он враг Ватто, враг Рафаэля, злейший гонитель красоты, пластических искусств и изящной словесности, заклятый иконоборец, палач Венеры и Аполлона! Подумать только, он больше не желает в смиренной безвестности поставлять обществу розы и духи; этот невежда требует свободы, а сам неспособен даже открыть цветочную или парфюмерную лавку. Со всей истовостью обрушивай свою дубину на загривок анархиста!»[1].

Вот так же нещадно должны философы и критики бить фальсификаторов искусства, этих взбунтовавшихся подмастерьев, которым ненавистны сила и могущество гения.

Сравните нынешнюю эпоху с минувшими. Покинув залы выставки или недавно расписанную церковь, отдохните душой в музее старого искусства и сравните впечатления от того и другого.

Там — суетность и разнобой в стиле и колорите, какофония красок, бездонная пошлость, прозаичность движений и поз, ходульное величие, шаблон всех мастей, причем все это видно не только из сопоставления разных картин, но и в пределах одного полотна; короче говоря, полное отсутствие единства, а в результате — ужасающее утомление ума и глаз.

Здесь — благоговение, заставляющее даже детей непроизвольно снимать шапки, охватывает душу — вот так же при виде могильного праха сжимается горло; и чувство это вызывается вовсе не патиной или налетом времени, но ощущением единства, глубокого единства. Ибо любое крупное произведение венецианской живописи легче ужилось бы рядом с росписью Джулио Романо, нежели кое-какие из современных наших картин, да еще не самых плохих, друг с другом.

Великолепие одежды, благородство движений, пусть иногда и манерное, но царственное и надменное, отсутствие мелких ухищрений и противоречащих друг другу приемов — все эти качества объединяются одним словом: великая традиция.

Там — твердые в своих устоях школы, здесь — всего лишь эмансипированные ремесленники.

Школы существовали еще при Людовике XV, в период империи также была одна школа, а значит, и вера, исключающая возможность сомнения. В школу входили ученики, объединенные общими принципами, подчиняющиеся воле сильного руководителя и помогающие ему во всех его работах.

Сомнение, иначе говоря отсутствие веры и наивности, есть особый порок нашего века, когда никто никому не подчиняется; наивность же, иначе говоря преобладание темперамента в творческой манере, есть божественная привилегия, которая мало кому даруется.

Не многие художники обладают правом господствовать, ибо лишь немногие одержимы великой страстью.

Ныне же господствовать хочет каждый, а управлять собой не умеет никто.

В наши дни, когда каждый художник предоставлен самому себе, большой мастер имеет множество неведомых ему последователей, за которых он не ответствен, и его воздействие, неподвластное ему самому, распространяется далеко за пределы его мастерской и даже туда, где его мысль не может быть понята.

Ученики, стоящие ближе к слову и мысли учителя, сохраняют в чистоте его учение и по традиции и из послушания повторяют то, что делает он, органично следуя своей творческой индивидуальности.

Но за пределами этого тесного круга существует множество посредственностей, обезьян всех пород, безликое племя полукровок, которые что ни день кочуют с места на место, перенимая отовсюду приемы, которые им приглянутся, и пытаясь создать собственную манеру с помощью разномастных и несовместимых заимствований.

Есть людишки, которым ничего не стоит украсть кусок с картины Рембрандта, вставить его в свое полотно безо всяких изменений, не переварив его хорошенько и даже не подыскав клея, чтобы он как следует держался.

Есть и такие, что в один день способны вывернуться наизнанку: еще вчера они были колористами из тех, что полностью полагаются на механический навык, колористами без любви и без самобытности; а назавтра, глядишь, уже превратились в кощунственных подражателей г-на Энгра, не обретя и тут ни подлинного вкуса, ни веры.

Тому, кто сегодня вступает в сословие «обезьян», хотя бы и самых искусных, суждено стать лишь заурядным художником, тогда как прежде из него мог получиться отличный исполнитель чужого замысла. Следовательно, от него уже не будет толка ни для себя, ни для других.

Вот почему заурядных художников ради их же спасения и даже счастья следовало бы подчинять строгой указке твердой веры. Ведь сильные таланты редки, и в наши дни нужно быть Делакруа или Энгром, чтобы удержаться на поверхности и утвердить себя в хаосе изнурительной и бесплодной свободы.

«Обезьяны» — республиканцы от искусства, а современное состояние живописи — результат анархической свободы, которая превозносит любую, даже самую посредственную индивидуальность в ущерб творческим содружествам, то есть школам.

Школа — это не что иное, как организованная творческая энергия; в ее рамках любая личность, достойная этого слова, поглощает менее одаренных собратьев, и это вполне правомерно, ибо ее творчество — это единая идея, воплощенная тысячью рук.

Неумеренное восхваление индивидуума породило бесконечный передел владений искусства. Всеобщий разброд и неограниченная свобода каждого, распыленность усилий и раздробленность воли повлекли за собой общую слабость, сомнения и творческое оскудение. Несколько дарований, оригинальных в своей страдальческой возвышенности, не в силах противостоять суетливому муравейнику посредственностей. Мелкие претензии индивидуума поглотили коллективную самобытность. И подобно тому как в знаменитой главе прославленного романтического произведения книга убивает здание, так и мы беремся утверждать, что в наше время художник убил живопись.


Примечания

  1. Я часто слышу жалобы на современный театр. Люди говорят, что он лишен самобытности, потому что в нем отсутствуют характеры. А о республиканце вы забыли? И может ли автор комедии, если ему захочется посмешить публику, обойтись без этого персонажа, возведенного ныне чуть ли не на уровень аристократа?