Советы молодым литераторам

Наставления, которые предстоит вам прочесть, суть плоды опыта; опыта, несущего в себе определенный груз ошибок — их совершал каждый или, если угодно, почти каждый — и я надеюсь, что мой опыт будет подтвержден опытом остальных читателей.

Названные наставления не имеют иных целей, кроме тех, на какие притязает vade mecum, и не стремятся к иной пользе, кроме той, какую несет пособие «Хороший тон». А польза огромная! Вообразите себе правила хорошего тона, вписанные какой-нибудь г-жой Варенс в переимчивое, доброе сердце, или преподанную матерью науку одеваться со вкусом. Точно так же и я в наставления, предназначенные молодым литераторам, постараюсь вложить всю дружественность собрата.

I.

Об удаче и неудаче дебюта

Молодые писатели, которые, говоря о своем начинающем собрате, заявляют: «Прекрасный дебют, ему неимоверно повезло!» — не задумываются над тем, что любому дебюту всегда что-то предшествует и он является следствием двух десятков других дебютов, им неведомых.

Молодые писатели, которые, говоря о своем начинающем собрате, заявляют: «Прекрасный дебют, ему неимоверно повезло!» — не задумываются над тем, что любому дебюту всегда что-то предшествует и он является следствием двух десятков других дебютов, им неведомых. Происходит медленное накопление молекулярных успехов, чудесное же и нежданное его возникновение исключено.

У заявляющих «Мне суждено было провалиться» попросту никогда еще не было успеха, он им неведом.

Я принимаю в расчет тысячи обстоятельств, которыми со всех сторон обложена человеческая воля и у которых имеются собственные самодостаточные причины; они образуют круг, в котором заключена воля, однако круг этот подвижен, он живет, вращается: ежедневно, ежеминутно, ежесекундно меняет и протяженность свою, и центр. Таким образом, каждый миг меняется взаимодействие замкнутых в нем человеческих воль, и в этом состоит свобода.

Свобода и предопределенность суть две противоположности; увиденные вблизи и издалека, они и есть единая воля.

Вот почему неудач не бывает. Если вы потерпели неудачу, это означает, что вам чего-то недостает; познайте это что-то и изучите взаимодействие соседствующих воль, дабы легче переместить круг.

Один пример из тысячи. Многие из тех, кого я люблю и уважаю, ярятся, заслышав имена писателей, пользующихся ныне популярностью. Эжен Сю, Поль Феваль, воплощенные логогрифы; тем не менее талант этих людей существует реально, меж тем как ярость моих друзей как бы не существует, верней, существует как бы в отрицательном значении, поскольку она из разряда потерянного времени, самого малоценного, что есть в мире. Вопрос вовсе не в том, чтобы быть убежденным, что литература сердца или формы выше той, что нынче в моде. Это совершенно неоспоримо, по крайней мере для меня. Но это будет справедливо лишь частично до тех пор, пока вы не вложите в жанр, который хотите ввести, столько же таланта, сколько вкладывает в свой Эжен Сю. Возбудите новыми средствами такой же интерес; обладайте равной и даже превосходящей силой, но в противоположном направлении; удвойте, утройте, учетверите дозу, дабы достигнуть равной концентрации, и тогда у вас не будет оснований клясть буржуа, так как буржуа будет с вами. А до той поры vae victis, ибо нет ничего достоверней силы, каковая есть наивысшая справедливость.

II.

Вознаграждение

Как бы ни был прекрасен дом, он прежде всего — прежде чем будет проявлена его красота — столько-то метров в длину и столько-то в ширину. Также и литература, а она самая трудно поддающаяся оценке материя в мире, это прежде всего заполнение газетных столбцов, и литературный архитектор, чье имя само по себе не является гарантией высокой оплаты, вынужден продавать свои творения за любую цену.

Иные молодые люди говорят: «Раз уж это оплачивается так плохо, чего ради надрываться?» Им следовало бы подыскать работу получше; в этом случае они обкрадывались бы по насущной необходимости, по закону природы; плохо оплачиваемые тут, они могли бы обрести честь; плохо оплачиваемые там, они сами были бы творцами своего бесчестья.

Резюмирую все, что я мог бы написать на эту тему, в неопровержимой сентенции, над каковой предлагаю поразмыслить всем философам, историкам и деловым людям: «Состояния делаются только на прекрасных чувствах!»

Говорящие: «Зачем лезть из кожи ради такой малости?» — на поверку оказываются как раз теми, кто впоследствии, войдя наконец в моду, приходят в газету, чтобы продать свою книгу по двести франков с ежедневного выпуска, а, получив отказ, на другой день возвращаются и предлагают ее уже со скидкой в сотню франков.

Разумный человек говорит: «Я считаю, что это стоит столько-то, так как я обладаю талантом, но если нужно уступить, я готов пойти на уступку ради чести быть вашим автором».

III.

Симпатии и антипатии

В любви, как и в литературе, симпатии не зависят от намерений; тем не менее им необходимо оправдание, и разум впоследствии принимает в этом участие.

Истинные симпатии замечательны, поскольку они обоюдосторонни; поддельные отвратительны, так как в них соединяются, если не считать элементарного безразличия, которое все же предпочтительней ненависти, неизбежные следствия обмана и разочарований.

Вот почему я одобряю, почему восхищаюсь товариществом, когда оно основывается на существенном сходстве ума и характера. Оно является одним из священных проявлений природы, одним из многочисленных подтверждений неопровержимой пословицы «в единении — сила».

Точно такой же закон искренности и бесхитростности должен управлять и антипатиями. Однако существуют люди, которые возбуждают в себе ненависть, равно как и преклонение, легкомысленно и безрассудно. Это весьма неблагоразумно и ведет лишь к наживанию врагов — без пользы и прока. Отраженный выпад мало того что не поразит в сердце противника, которому он предназначался, но и может поранить стоящих слева или справа секундантов поединка.

Однажды во время урока фехтования ко мне явился и стал докучать кредитор, ударами рапиры я гнал его до самой лестницы. Когда же я вернулся, учитель фехтования, добродушный гигант, которому достаточно было дунуть на меня, чтобы сбить с ног, заметил: «До чего же нерасчетливо вы транжирите свою неприязнь! Поэт! Философ! Стыдитесь!» Запыхавшийся, пристыженный, я дважды запоздал с выпадом и вдобавок приобрел еще одного, кто возненавидел меня — моего заимодавца, которому я, по сути дела, больших повреждений не причинил.

Поистине, ненависть — драгоценнейший напиток, яд, который стократ дороже яда Борджиа, ибо он составлен из нашей крови, здоровья, сна и на две трети из нашей любви! Расходовать его надо крайне бережно!

IV.

О критических разносах

К разносу следует прибегать только против приспешников заблуждения. Если вы сильны, но нападаете на сильного противника, вам грозит поражение: даже когда вы по некоторым пунктам расходитесь во мнениях, в определенных моментах он всегда окажется заодно с вами.

Существуют два метода критического разноса: по кривой и по прямой, каковая является кратчайшим путем.

Достаточно много примеров критического разноса по кривой мы найдем в фельетонах г-на Ж. Жанена. Кривая развлекает галерку, но ничуть не просвещает ее.

Прямая нынче с успехом используется некоторыми английскими журналистами; в Париже она вышла из употребления; даже г-н Гранье де Касаньяк, как мне кажется, и тот забыл ее. Состоит этот метод в том, чтобы заявить: «Г-н X. бесчестный человек и величайший болван, что я вам сейчас и докажу», — и доказать это: primo — secundo — tertio — etc. Рекомендую этот метод всем, кто верит в разум и крепкий кулак.

Неудавшийся разнос — самый прискорбный случай; это стрела, что возвращается к вам и в лучшем случае оцарапает на лету вам кожу на руке; это пуля, которая, срикошетив, может вас убить.

V.

О методах сочинять

Сейчас необходимо писать много — стало быть, работать надо быстро — стало быть, поспешать надо медленно; стало быть, нужно, чтобы все удары достигали цели и ни один укол не оказался безрезультатным.

Чтобы писать быстро, нужно много думать, таскать с собою сюжет всюду — на прогулку, в баню, в ресторан и даже чуть ли не к любовнице. Э. Делакруа как-то сказал мне: «Искусство столь идеально и быстролетно, что всякий раз инструменты оказываются не самыми подходящими, а средства не самыми эффективными». То же и в литературе; я не принадлежу к сторонникам зачеркиваний и перечеркиваний; всякие помарки замутняют зеркало мысли.

Кое-кто, причем из самых известных и добросовестных — к примеру, Эдуар Урлиак, — начинает с того, что исписывает горы бумаги; у них это называется «заполнить холст». Цель этого беспорядочного занятия — ничего не утратить. Затем при каждом очередном переписывании они что-то выбрасывают, что-то сокращают. Но как бы ни был превосходен результат, на это тратится время и талант. Заполнить холст вовсе не означает закрыть его красками, но сделать легкими мазками эскиз, наметить массы невесомыми и прозрачными тонами. Холст должен быть заполнен — в уме — в тот момент, когда писатель берет в руки перо, чтобы написать заглавие.

Говорят, Бальзак правит рукопись и корректуры самым фантастическим и беспорядочным образом. В результате роман проходит через серию новых воссотворений, в которых расплывается не только целостность фразы, но и всего произведения. Вне всяких сомнений, это дурной метод, зачастую придающий стилю — не знаю, как выразиться, — некую неточность, скомканность, нечто от черновика, и в том единственный недостаток этого великого повествователя.

VI.

О каждодневном труде и вдохновении

Оргия более не является сестрой вдохновения. Мы разорвали это фальшивое родство. Быстрое истощение и расслабление некоторых тонких натур вполне убедительно свидетельствуют против этого пагубного предрассудка.

Напитываться плотно, но регулярно — единственное, что необходимо плодовитым писателям. Решительно, брат вдохновения — каждодневный труд. Эти две противоположности несовместимы ничуть не более, чем все прочие противоположности, из которых слагается природа. Вдохновение столь же управляемо, как голод, пищеварение, сон. Вне всяких сомнений, в мозгу имеется некий небесный механизм, которого нужно не стыдиться, но наилучшим образом использовать его, как используют врачи телесный механизм. Если вы хотите жить в упорном видении будущего произведения, каждодневная работа поможет вдохновению, как ясная манера письма помогает высветить мысль и как несуетная и мощная мысль помогает писать ясно, поскольку время дурного стиля миновало.

VII.

О поэзии

Что касается тех, кто успешно занимается поэзией или привержен ей, то им я советую никогда ее не бросать. Поэзия — из тех искусств, что приносят наибольший доход, но это род помещения капитала, проценты с которого получают весьма небыстро, но зато очень большие.

Я не доверяю недоброжелателям, перечисляющим мне прекрасные стихи, которые разорили издателя.

С точки зрения духовной, поэзия создает такой рубеж между первостепенными и второстепенными умами, что даже самая буржуазная публика не способна вырваться изпод этого деспотического воздействия. Я знавал людей, которые читали зачастую посредственные статьи Теофиля Готье только потому, что он сочинил «Дон Жуан, Комедия смерти»; разумеется, они не чувствуют всей прелести этого произведения, но знают, что он — поэт.

Впрочем, что удивительного: ведь любой здоровый человек способен обойтись два дня без пищи, но возможно ли когда-нибудь обойтись без поэзии?

Искусство, удовлетворяющее самые властные потребности, всегда будет самым почитаемым.

VIII.

О кредиторах

Несомненно, вам частенько вспоминается комедия, именуемая «Гений и беспутство». То, что беспутство нередко сопутствует гению, доказывает лишь одно: гений чудовищно силен; к несчастью, в названии этом для многих молодых людей выражена не случайность, но обязательность.

Я весьма сомневаюсь, что у Гете были кредиторы; сам Гофман, шальной Гофман, едва ли не постоянно терзаемый нуждой, неизменно мечтал вырваться из нее; впрочем, умер он, когда жизнь чуть поизобильнее дала его гению возможность еще более великолепного взлета.

Никогда не обзаводитесь кредиторами; если угодно, делайте вид, будто они у вас есть, и это все, что я могу вам предложить.

IX.

О любовницах

Если я хочу следовать закону противоположностей, который управляет душевным и физическим строем, то я вынужден поместить в разряд женщин, опасных для литераторов, порядочную женщину, синий чулок и актрису; порядочную женщину, потому что она непременно принадлежит двум мужчинам и дает довольно скудную пищу деспотической душе поэта; синий чулок, потому что это несостоявшийся мужчина; актрису же, потому что она отирается при литературе и изъясняется на театральном жаргоне, короче, потому что она не является женщиной в общепринятом смысле слова: публика ей стократ дороже, чем любовь.

Вы представляете себе поэта, влюбленного в свою жену и вынужденного любоваться ею, когда она исполняет роли травести? Мне кажется, он должен поджечь театр.

Представляете себе его, вынужденного писать роль для своей жены, которая не обладает талантом?

Представляете этого ближнего своего, потеющего над эпиграммами на публику из лож, дабы отплатить ей за терзания, какие она причиняет ему через самое его дорогое существо — существо, которое жители Востока запирали на три замка, до того как повадились ездить в Париж изучать право? Оттого-то, что истинные литераторы в определенные моменты испытывают ужас перед литературой, я и предлагаю им — вольным и гордым душам, утомленным умам, неизменно ощущающим потребность отдохнуть в свой день седьмой, — лишь два возможных разряда женщин: девок или дур — любовь или домашний уют. Братья, есть ли смысл растолковывать причины?