Часть 4

Двойственность натуры Эжена Делакруа особенно четко проявляется в его печатных выступлениях. Как вы знаете, многие — одни огорченно, другие одобрительно — удивлялись трезвости суждений в его критических работах и сдержанности их стиля. «Вариации красоты», этюды о Пуссене, Прюдоне, Шарле и другие статьи Делакруа, опубликованные в «Артисте», принадлежавшем в ту пору г-ну Рикуру, или в «Ревю де Дё Монд», только подтверждают двойственный характер великих художников. Берясь за перо критика, они с особым рвением анализируют и превозносят как раз те качества, которых им самим как художникам более всего недостает, умалчивая о тех, которыми они сами наделены в избытке. Вот если бы Эжен Делакруа хвалил и превозносил то, чем мы в первую очередь восхищаемся в его собственном искусстве,— страстность, непосредственность рисунка, бурность композиции, магию колорита,— то тут действительно было бы чему удивляться. Зачем искать в других то, чем сам наделен почти чрезмерно, и как не восхвалять то, что представляется более редким и труднодостижимым? С этим явлением мы встречаемся всякий раз, когда талантливые художники или литераторы берутся за перо критика. Простодушные люди удивляются тому, что в разгар великой борьбы между классицизмом и романтизмом Эжен Делакруа восторгался Расином, Лафонтеном и Буало. Мне знаком поэт беспокойного и страстного темперамента, который безгранично восхищается стихами Малерба, с их симметричной и строго размеренной мелодией.

Однако, как бы ни были глубоки, осмысленны и отточены по форме литературные опыты великого художника, было бы нелепо считать, что они писались легко и с той же уверенностью, с какой он работал кистью. Насколько он был уверен в себе, выражая свою мысль на холсте, настолько сомневался в своей способности описать то, что он думал, на бумаге. «Перо не мое орудие,— говорил он часто,— я чувствую, что моя мысль верна, но необходимость подчиниться чуждому мне уставу отпугивает меня. Поверите ли, от одного сознания, что я должен написать страницу, у меня начинается мигрень!» Вот эта-то скованность, проистекающая из недостатка навыка, и объясняет несколько банальные, даже шаблонные и чуть ли не ампирные обороты речи, которые слишком часто вырываются из-под этого по природе изысканного пера.

Наиболее зримо в литературном стиле Делакруа выступают лаконизм и внутренняя сила, лишенная всякой назойливости,— качества, возникающие обычно тогда, когда пишущий духовно сосредоточивается на чем-то одном. «The hero is he who is immovably centred»,— сказал американский моралист Эмерсон, который хоть и прослыл главой скучной бостонской школы, но умеет, на манер Сенеки, подчас молвить словцо, способное натолкнуть на глубокие размышления. «Герой тот, кто несокрушимо сосредоточен». Афоризм, высказанный главой американского «трансцендентализма» по поводу поведения человека в деловой жизни, вполне приложим к поэзии и искусству. Можно было бы также сказать: «Герой в литературе, иначе говоря, истинный писатель, тот, кто несокрушимо сосредоточен». Исходя из этого, вас, сударь, не должно удивлять, что Делакруа столь подчеркнуто симпатизирует писателям лаконичным и сосредоточенным, писателям, чья проза, не отягощенная украшениями, как будто стремится поспеть за полетом мысли, а фраза подобна жесту, как, например, у Монтескье. Я приведу вам любопытный пример этой плодотворной и поэтической сжатости стиля. Вероятно, вы, как и я, прочитали на днях в «Ла Пресс» интересную и блестящую статью г-на Поля де Сен-Виктора о плафоне галереи Аполлона. Автор ничего не забыл: ни различные варианты легенды о потопе, ни многообразные ее толкования, ни моральный смысл эпизодов и сцен, изображенных на этой поразительной росписи. Сама композиция подробнейше описана в том очаровательном, остроумном и красочном стиле, которым так часто радовал нас этот автор. И тем не менее статья, в общем, оставит в вашей памяти лишь впечатление размытого радужного спектра, нечто вроде расплывчатых очертаний увеличенной фотографии. Сравните эту пространную статью с нижеследующими строками — они, на мой взгляд, куда более энергичны и живописны, даже если предположить, что описанной в них картины вовсе не существует. Я имею в виду текст, который Делакруа роздал своим друзьям, приглашая их посмотреть законченную им работу:

Аполлон побеждает змея Пифона

«Стоящий на колеснице бог уже успел выпустить часть своих стрел; Диана, его сестра, догоняет его и протягивает колчан. Окровавленное чудовище, пронзенное стрелами бога света и жизни, корчась и изрытая пламя, в бессильной ярости испускает последний вздох. Воды потопа мало-помалу уходят, оставляя на вершинах холмов или увлекая за собой трупы людей и животных. Боги с негодованием взирают на землю, отданную во власть бесформенных чудищ, порождений грязи и ила. В ожидании, пока Вечная Мудрость не заселит вновь опустевший мир, Минерва и Меркурий спешат истребить чудовищ. Геракл крушит нечисть своей дубиной. Бог огня Вулкан разгоняет мрак ночи и тлетворные испарения; Борей и Зефиры осушают своим дыханием воды и развеивают тучи. Речные нимфы вновь обретают свое тростниковое ложе и урну, еще покрытую тиной и обрывками водорослей. Более робкие божества созерцают со стороны сражение между богами и стихиями. Тем временем с небесной высоты спускается Победа, дабы увенчать Аполлона-победителя, а Ирида, вестница богов, взмахивает в высоте своим шарфом — символом торжества света над тьмой и над мятежными водами».

Я знаю, что читателю придется многое домыслить и как бы участвовать наряду с автором в создании этого образа. И все же вряд ли вы, сударь, сочтете, что восхищение этим художником делает меня фантазером, что я заблуждаюсь, находя в нем некий аристократизм, навеянный чтением высокой литературы, и безусловную убежденность в своей правоте, позволявшую иной раз какому-нибудь вельможе, военному, искателю приключений, а то и просто придворному написать мимоходом прекрасную книгу, которой нам, профессиональным литераторам, остается только восхищаться!