Школа язычников

Истекший год был свидетелем любопытного поветрия. Быть может, оно не из самых важных, но, во всяком случае, оно немаловажно и, безусловно, знаменательно.

На банкете по случаю годовщины февральской революции один из тех молодых людей, что слывут образованными и мыслящими, поднял тост в честь бога Пана, да, Пана.

- Позвольте, - сказал я ему, - что общего между Паном и революцией?

- Как – что общего? – отвечал он. – Ведь бог Пан и делает революцию. Он сам и есть революция.

- А разве он не умер давным-давно? Помнится, я слышал, что некогда над Средиземным морем раздался таинственный голос, раскатившийся громом от Геркулесовых столбов до берегов Азии и объявивший старому миру: БОГ ПАН УМЕР!

- Пустые слухи! Мало ли что болтают злые языки. Ничего подобного не было. Нет, бог Пан не умер! Он жив, - повторил мой собеседник, воздев глаза к нему с необъяснимым умилением… - Он еще к нам вернется.

Молодой человек говорил о Пане, словно об узнике Святой Елены.

- Уж не язычник ли вы? – спросил я его.

- Разумеется! Разве вы не знаете, что только язычество, правильно понятое разумеется, способно спасти мир? Нужно вернуться к истинному учению, которое затмил на мгновение гнусный Галилеянин. Не далее как вчера Юнона подарила меня благосклонным взглядом, и этот взгляд проник мне в самую душу. Я грустил и томился, затерянный в толпе, и глядел на шествие, влюбленными глазами взывая к прекрасной богине, как вдруг взгляд ее, милостивый и проникновенный, вселил в меня радость и бодрость.

- Стало быть, Юнона бросила на нас свой коровий взгляд, Booris Ere (греч.).

Передо мной, ясное дело, был сумасшедший.

- Вы, я вижу, не понимаете, - вмешался третий, - речь идет о карнавальном шествии. Наш приятель смотрел на всех этих пышных красоток языческими глазами, и Эрнестина, кассирша с ипподрома, исполнявшая роль Юноны, бросила ему томный, коровий взгляд, полный значения.

- Пусть это была Эрнестина, если вам так угодно, - с досадой ответил язычник. – Вам не терпится разрушить мои иллюзии. Но ведь психологический эффект все равно имел место, и я считаю ее взгляд добрым предзнаменованием.

Мне кажется, что подобное непомерное язычество появляется у тех, кто слишком много и слишком плохо читал произведения Генриха Гейне, напичканные сентиментальным материализмом.

Раз уж я упомянул этого обладателя скандальной славы, то перескажу вам эпизод, описанный в одной из его книг, - он бесит меня всякий раз, как я о нем вспоминаю. Гуляя по дикой горной местности, над страшными пропастями, среди снегов и ледников, Гейне встречает одного из тех монахов, которые в сопровождении собаки разыскивают заблудившихся и гибнущих путников. Как раз перед этой встречей автор предавался одинокому порыву своей вольтерьянской ненависти к духовенству. Несколько минут он смотрит вслед этому человеку, олицетворяющему гуманность, который удаляется, чтобы продолжать свое святое дело. В горделивой душе нашего писателя вспыхивает борьба, и наконец после мучительных колебаний он смиряется и принимает благородное решение: «Нет! Этого человека осуждать я не стану».

Ах, какое великодушие! Сунув ноги в мягкие туфли возле уютного камина, внимая лести изнеженной публики, наша знаменитость клянется не обливать грязью бедного монаха, который никогда не узнает ни имени хулителя, ни его проклятий, а в случае надобности спасет его же самого!

Нет, такой гнусности даже Вольтер не написал бы. Этого не допустил бы его отменный вкус. Кроме того, Вольтер был человеком действия и любил людей.

Однако вернемся на Олимп. С некоторых пор все обитатели Олимпа гонятся за мной по пятам, доставляя мне немалые мучения. Боги валятся мне на голову, точно черепица с крыши. Я живу с ощущением дурного сна, будто я низвергаюсь в пустоту и целая орда деревянных, железных, золотых и серебряных идолов летит вместе со мной, преследует меня и осыпает градом ударов мою голову и спину.

Шагу не ступить и слова не молвить, не наткнувшись на очередного язычника.

Стоит выразить тревогу и печаль по поводу вырождения человечества и упадка здоровья нации из-за скверных бытовых условий, как невесть откуда взявшийся поэт тут же возразит: «Неужто вы надеетесь, что женщины смогут рожать крепких детей в стране, где люди поклоняются какому-то жалкому висельнику?» - Каков фанатизм!

В городе царит хаос. Лавки запираются. Женщины наспех запасаются провизией. На улицах разбирают булыжник. Сердца тоскливо сжимаются в предчувствии беды. Скоро кровь зальет мостовые. И тут вам встречается этакий блаженный господин, под мышкой у него диковинные, испещренные иероглифами книги.

- Ну, а вы как думаете поступить? – спрашиваете вы его.

- Дорогой друг, - отвечает он елейным голосом, - я только что обнаружил любопытнейшие данные насчет семейного союза Изиды и Озириса.

- Чтоб черт вас побрал! Пусть Изида и Озирис плодят себе детей и не морочат нам голову!

Эта на первый взгляд невинная блажь заходит подчас очень далеко. Несколько лет тому назад Домье создал «Древнюю историю», замечательную серию гравюр, явившуюся лучшей иллюстрацией знаменитого стиха: «О, кто избавит нас от греков и римлян?» Домье яростно обрушился на античность и мифологию и прямо-таки оплевал их. И пылкий Ахилл, и осторожный Улисс, и благоразумная Пенелопа, и долговязый Телемак, и прекрасная Елена, погубительница Трои, и покровительница истеричек пламенная Сафо – все они предстали перед нами в шутовском и уродливом обличье, точно это не прославленные герои, а исполняющие их роль старые тощие трагики, берущую за кулисами понюшку табаку. Так вот, мне привелось увидеть, как один талантливый писатель чуть не плакал, глядя на эти эстампы, на это забавное и поучительное святотатство. Он был возмущен и называл произведение Домье кощунством. Бедняге, как видно, необходимо было во что-то верить.

Денежные подачки и аплодисменты поклонников поощряли эту плачевную компанию, которая делает из человека куклу, а из писателя – опиомана.

В литературном плане все это превращается в жалкую и отвратительную подделку. Разве мало насмешек досталось на долю «наивных» художников, которые изо всех сил тщились копировать Чимабуэ, и писателей, щеголявших кинжалами, камзолами и толедскими клинками? А вы, злосчастные неоязычники, разве вы не занимаетесь тем же самым? Все сплошь подделки, подражания! Уж не потеряли ли вы собственную душу в каком-нибудь злачном месте, если с таким упорством рыщете в прошлом, норовя подобрать среди старого хлама какую-нибудь неприкаянную душу? Чего добиваетесь вы от неба или от недомыслия сограждан? Состояния, которое позволило бы вам воздвигнуть на ваших мансардах алтари Приапу и Вакху? Самые циничные из вас окажутся самыми последовательными. Они воздвигнут алтарь богу Крепитусу.

Уж не ждете ли вы, что Крепитус поднесет вам отрезвляющего зелья наутро после ваших нелепых ритуалов? Или что одна из Венер – Пеннорожденная или Продажная – облегчит ею же вызванные муки? Что мраморные статуи обратятся в преданных сиделок, когда наступит для вас день раскаяния, день бессилия, день агонии? Вряд ли вы вкушаете бульоны из амброзии и котлеты из паросского мрамора! Много ли дадут в ломбарде за вашу лиру?

Упразднить страсть и разум – значит убить литературу. Неприятие христианских и философских достижений человечества равносильно самоубийству, отказу от возможностей и средств для совершенствования. Окружить себя соблазнами искусства, лишенного души, - значит стремиться к собственной погибели. В течение долгого, очень долгого времени вы сможете видеть, любить, чувствовать одно лишь красивое. (Я употребляю здесь это слово в узком смысле.) Мир будет явлен вам только в его материальной форме, а движущие им тайные пружины долго будут от вас сокрыты.

Но, быть может, настанет день, когда, словно на крик отчаяния, религия и философия снизойдут к вам! Такова неизбежная судьба неразумных, видящих в природе одни только ритмы и формы. Правда, вначале философия покажется им всего лишь занимательной игрой ума, приятной гимнастикой, фехтованием в пустоте. Как же они будут наказаны! Всякий восприимчивый ребенок, чье воображение находится в постоянном возбуждении и питается не повседневным зрелищем здоровой трудовой жизни, а вечными разговорами о славе и наслаждениях, чьи органы чувств ежедневно подвергаются ласкающему, дразнящему, возбуждающему, пугающему и радостному воздействию материальной красоты, обречен превратиться в несчастнейшего из смертных и сделать несчастными своих близких. В двенадцать лет он полезет под юбку своей кормилице, и, если талант в преступлении или искусстве не возвысит его над уровнем заурядных судеб, он, не дожив и до тридцати лет, испустит дух в больнице для бедняков. Его душа, непрестанно возбуждаемая и не ведающая удовлетворения, влачится по трудолюбивому и занятому своими делами миру, она бродит, точно продажная женщина, и взывает: «Пластика! Дайте мне пластику!» Пластика – от этого ужасного слова меня мороз продирает по коже, - пластика отравила его, но и жить без этого яда он не в силах. Он изгнал разум из своего сердца, и в наказание разум отказывается вернуться к нему. Самое лучшее, что может теперь послать ему судьба, - это жестокий удар, которым природа призовет его к порядку. Тому, кто отверг светлые радости честного труда, доступны лишь губительные наслаждения порока – таков закон жизни. В грехе таится свой ад, и время от времени природа велит страданию и нужде: идите и разите мятежников!

Все полезное, правдивое, здоровое, доброе будет заказано такому человеку. Влекомый мучительной погоней за недостижимой мечтой, он будет стараться заразить и измучить ею и других. Не мать и не кормилица составят предмет его забот; он будет или терзать своих друзей, или любить их только за их форму; если у него есть жена, он будет презирать и растлевать ее.

Необузданное пристрастие к форме порождает чудовищные и неведомые крайности. Понятия добра и истины исчезают, оттесненные яростной страстью к прекрасному, загадочному, обольщающему взгляд формой и красками. Исступленная страсть к чисто формальному искусству подобна язве, которая разъедает все вокруг себя. А поскольку полное отсутствие добра и истины в искусстве равносильно отсутствию самого искусства, то художник утрачивает цельность; чрезмерное развитие одной-единственной способности ведет к небытию. Я понимаю ненависть иконоборцев и мусульман к изображениям божества. Я понимаю всю глубину раскаяния св. Августина, когда он вспоминал о виденных им зрелищах. Опасность настолько велика, что я готов оправдать даже уничтожение предмета поклонения. Маниакальное отношение к искусству так же губительно, как тирания рационального начала. Деспотическое преобладание любого из них порождает ограниченность, бессердечие, безмерную гордыню и себялюбие. Мне вспоминается один водевильный актер, который, обнаружив у себя фальшивую монету, заявил: «Я приберегу ее для нищего». Негодяй предвкушал извращенное удовольствие при мысли, что он надует бедняка и заодно прослывет милосердным. Другой однажды сказал: «Почему эти нищие не надевают перчаток, когда просят милостыню? Они сколотили бы целое состояние». А третий: «Не подавайте вон тому оборванцу – его лохмотья недостаточно живописны».

Пусть эти вещи не кажутся вам пустяками. Сердце постепенно проникается тем, что повторяют уста.

Я знаю немало честных людей, которые, подобно мне, утомлены, опечалены, удручены и подавлены этой опасной комедией.

Литература должна почерпнуть новые силы в иной, лучшей атмосфере. Недалеко то время, когда станет понятным, что литература, которая отказывается братски шагать плечом к плечу с наукой и философией, и убийственна и самоубийственна.