Вечерний сумрак

День угасает. Великое умиротворение разливается в бедных душах тех, кто утомлен тяжелой дневной работой; и мысли их окрашиваются в этот час в нежные и неясные оттенки сумерек.

Но сквозь прозрачные вечерние облака до меня доносится с вершины горы мощный гул, порождаемый царящей в толпе разноголосицей, которая преобразуется, благодаря расстоянию, в мрачную гармонию звуков, подобно шуму начинающегося прилива или зарождающейся бури.

Кто эти несчастные, которые не знают покоя вечерней порой и, словно совы, ждут прихода ночи, чтобы отправиться в свой дьявольский полет? Эти зловещие крики доносятся из мрачного убежища на вершине горы; и по вечерам, когда я курю, созерцая покой необъятной долины, ощетинившейся зубцами крыш, и все окна в домах говорят: «Здесь — обитель покоя, обитель семейной радости», — я убаюкиваю мою мысль, зачарованную этим подобием адской гармонии.

Сумерки возбуждают сумасшедших. Помнится, у меня было двое друзей, которые с наступлением сумерек делались по-настоящему больны. Один из них забывал в таком состоянии все обязательства, налагаемые дружбой или хотя бы простой учтивостью, и набрасывался, словно дикарь, на первого встречного. Я видел однажды, как он швырнул в голову метрдотелю превосходно зажаренного цыпленка, в котором сумел разглядеть бог весть какой оскорбительный намек для себя. Вечер, предвестник глубокого ночного сладострастия, способен был отравить ему самые заманчивые наслаждения.

Другой, обладающий болезненным честолюбием, становился ближе к вечеру все более резким, более мрачным, более язвительным. Снисходительный и дружелюбный в течение дня, вечером он был беспощаден, и не только на других, но и на самом себе яростно вымещал свою сумеречную манию.

Первый умер безумцем, уже неспособным узнавать свою жену и ребенка; второй носит в себе постоянное лихорадочное беспокойство, и даже если бы он удостоился всех почестей, какими только могут наградить государи или республики, я уверен, что сумерки по-прежнему пробуждали бы в нем жгучее желание новых невиданных отличий. Ночь, простирающая свой мрак на их души, мою озаряет сиянием; и хотя нередко можно видеть два противоположных результата одного и того же явления, на меня это всегда производило впечатление загадочное и тревожное.

О, ночь! о, живительные сумерки! вы подаете мне сигнал к началу тайного празднества, вы освобождаете от оков томления и тоски. Посреди одинокой равнины или в каменных лабиринтах столицы, при свете звезд или вспышках уличных фонарей, вы — фейерверки в честь богини Свободы.

Сумерки, как вы тихи и нежны! Розовые отблески, еще дрожащие на горизонте, подобно агонии умирающего дня при победоносном наступлении ночи, огни канделябров, выступающие густо-красными пятнами на фоне последнего сияния заката, тяжелые занавеси, которые невидимая рука надвигает из глубин Востока, — словно отражения тех противоречивых чувств, что борются в сердце человека в одинокие часы его жизни.

И еще вспоминаются причудливые наряды танцовщиц, где в дымке газа, прозрачного и темного, можно увидеть мельком приглушенное сверкание расшитой блестками юбки, — подобно тому, как нежные воспоминания прошлого проходят сквозь мрак настоящего; звезды, золотые и серебряные, которыми она усеяна, — это огоньки фантазии, что загораются только на траурном одеянии Ночи.