Дух и стиль господина Вильмена

Ventosa isthoec et enormis loquacitas.

Слова, слова, слова!

Литература приведет ко всему, если только
вовремя ее бросить. (Слова отступника)


Вступление

Мне захотелось пострадать. — Захотелось почитать Вильмена. — Два типа писателей, самоотверженные и отступники. — Портрет истинного критика. — Метафизика. — Воображение.

Вильмен пишет лишь на избитые темы, известные всем и каждому, и мы не собираемся пересказывать то, что он именует своими творениями. Возьмем попросту самые близкие и дорогие нам темы и посмотрим, освежил ли он их, ну, пусть не духом философии, но хотя бы новизной красочных выражений.


Заключение

Вильмен — автор столь же неизвестный, сколь и признанный. Каждый писатель приносит с собой нечто совершенно особое: Шатобриан — то, Бальзак — это, Байрон — такое, Гюго — этакое; Вильмен же приносит суетливое и озлобленное пустословие, в точности как Терсит. Его фраза набита пустословием; ему неведомо искусство построения фразы, равно как и искусство выстраивания книги. Туманность, являющаяся следствием многословия и расплывчатости.

Если бы он был скромен... но поскольку он угрожает...

Привести анекдот.


Умственные обыкновения

«Потом их пародировали» (народные волнения) — (стр. 477, «Трибуна»).

Итак, революция 1830 г. была хороша, а Февральская плоха (!).

Процитировать слова Сент-Бева, глубокого в своем скептицизме. С легкостью, достойной темы, он, говоря про 1848 г., пишет: «...»

Из чего следует, что все революции стоят друг друга и служат лишь тому, чтобы показать неизменное легкомыслие человечества.

У Вильмена постоянные намеки на государственного мужа не у дел.

Нет никаких сомнений, что в столь ревностного христианина он превратился после того, как утратил возможность быть министром.

Он вечно хочет показать, что ему всецело и полностью известны истории всех высокопоставленных семейств. Пересуды, сплетни, высокопарность лакеев, рассказывающих о своих бывших господах и порой их выдающих. Гнусная привычка подслушивать под дверью.

Он прямо-таки с умилением говорит о «великолепных должностях».

Склонность к низкопоклонству, доходящая до неумеренного использования заглавных букв: Государство, Министр и т. п.

Вся семья высокопоставленного сановника свята, и нет случая, чтобы его жена, сын, зять были упомянуты без какого-нибудь благожелательного высказывания, которое служит одновременно и для того, чтобы засвидетельствовать преклонение автора перед ними, и для округления фразы.

Вот уж поистине поведение владельца пансиона, боящегося рассердить родителей.

Контраст, скорей кажущийся, нежели действительный, между Вильменом, высокомерным в жизни, и Вильменом-историком, который весьма смахивает на столоначальника, стоящего перед его превосходительством.

Цитирующий автомат, который учился ради удовольствия цитировать, но не понимает, что талдычит.

Глубинная причина ненависти Вильмена к Шатобриану: великий вельможа слишком велик, чтобы быть циником. (Статьи ничтожного де Брольи.) Ненависть ограниченности всегда безгранична.


Пиндар
(«Очерки о гении Пиндара и лирическом гении»)

Опять ящички, шкафчики, картонки, распределение премий, гербарий, коллекция школьника, который, воображая себя натуралистом, собирает раковины устриц. И ни слова, абсолютно ни слова об анонимной лирической поэзии, — это в очерке о лирической поэзии!

Он подумал о Лонгфелло, но пренебрег Байроном, Бар-бье и Теннисоном, несомненно потому, что учитель внушил ему любовь только к одному поэту.

«Пиндар» — словарь, компендиум, но не лирического духа, а лирических авторов, известных ему, Вильмену.


Вильмен-историк

Нарбонн, Шатобриан — поводы рассказать историю недавнего времени, то есть потешить собственную злопамятность. Метод, в сущности, мелкий, метод ничтожества, пытающегося быть оригинальным.

Речи в манере Тита Ливия. Наполеон в Кремле становится столь же болтлив и претенциозен, как сам Вильмен.

Вильмен ищет утешения за то, что не сочинял трагедий. Метода трагедии. Бесконечные монологи вместо беседы. Диалоги в тирадах, и неизменно — наперсники. Сам он — наперсник Деказа и Нарбонна, точно так же, как Нар-бонн — наперсник Наполеона.

(Смотри знаменитый тридцатистраничный анекдот насчет террасы в Сен-Жермене. Анекдот про генерала Фуа в Сорбонне и у Вильмена. Вырванные удачные фразы. Вильмен выкладывает ему его же версии.)


Беглый анализ творений Вильмена

«Курс литературы». — Банальный компендиум, достойный учителя риторики. Умилительны примечания стенографа: «Рукоплескания. Возбуждение. Вновь рукоплескания. Смех в аудитории». Его манера судить Жозефа де Местра и Ксавье де Местра. Услужливый профессор, вместо того чтобы отдать должное философии Жозефа де Местра, заигрывает с пошлой молодежью Латинского квартала. (Тем не менее устная речь принуждает его к почти что простому стилю.)

«Ласкарис», «Кромвель». — Будем великодушны, не станем цитировать и пойдем дальше.

«Современные воспоминания. Сто дней. Господин де Нарбонн». — У Вильмена отвратительная мания: он вовсю старается показать, что знал важных людей.

Что сказать об «Избранных этюдах»? Нудная раздача премий и доклады в стиле префектуры на конкурсах Французской академии.

Чего стоит его «Лукан».

«Современная трибуна»: при невыносимой фразеологии это просто-напросто пересказ «Замогильных записок», приправленный злобным и посредственным комментарием.


Его ненависть к Шатобриану

Мы имеем тут дело со здравомыслием педагога, не способного оценить высокородного дворянина эпохи упадка, который хочет вернуться к первобытной жизни.

Говоря о начале службы Шатобриана в полку, Вильмен упрекает его за склонность к щегольству. Упрекает за инцест как за источник таланта. Да какое мне дело до источника, если я наслаждаюсь талантом!

Далее он упрекает Шатобриана в смерти сестры Люси-ли. Все время упрекает за отсутствие чувствительности. Но у Шатобриана иная форма чувствительности, чем у какого-то Вильмена. Да и какая может быть чувствительность у непременного секретаря?

(Отыскать знаменитую нападку по поводу смерти г-жи де Бомон.)

Сидящий сиднем на одном месте школьный учитель почитает странным, что путешественник одевается, как дикарь или «лесной бродяга». Вильмен укоряет Шатобриана за его соперничество в славе с Наполеоном. Но разве не такова же была одна из страстей Бальзака? Наполеон есть имя существительное, означающее власть, господство ради господства; кое-кто вполне может предпочесть власти Наполеона власть Шатобриана.

(Еще раз просмотреть пассаж об обновлении литературы. Большое отступление, не содержащее ничего нового и никак не связанное с тем, что следует после него.

Вновь просмотреть «Смерть герцога Беррийского» как образчик отвратительного повествования, поистине витиеватой болтовни.

Просмотреть знаменитую цитату насчет педантизма, которая вогнала его в такое скверное настроение.)


О его тоне, когда он пишет о Шатобриане

Вильменам никогда не понять, что Шатобрианы имеют право на привилегии и снисхождения, о каких и не мечтать всем Вильменам вселенной.

Вильмен особенно критикует Шатобриана за его необдуманные поступки и непокорное поведение; критика, достойная ничтожества, которое в литературе видит лишь средство выбиться в люди. (Смотри эпиграф.)

Дух чиновника и бюрократа, мораль прислуги.

Чтобы похлопать по животу колосса, надо до него дотянуться.

Вильмен, уродливая мандрагора, кусающая гробницу.

Неизменно крикливый, бездумно суетящийся, вечно недовольный, вечный доносчик, он вполне заслужил прозвище литературного Терсита.

«Замогильные записки» и «Современная трибуна», если читать их одновременно, сравнивая страницу за страницей, создают гармонию, одновременно грандиозную и потешную. За голосом Шатобриана, подобным голосу могучих вод, все время слышится приглушенное бурчание завистливого и бессильного педанта.

Глупцам присуща неспособность преклоняться и отсутствие почтения к достоинству, особенно, когда оно бедно. (Анекдот номер 30.)

Вильмен настолько лишен способности к преклонению, что, будучи на тысячу футов ниже Лагарпа, называет г-на Жубера «скорее самым изобретательным из любителей, нежели подлинным художником».

Ежели угодно еще подтверждений верности ума Виль-мена и его добросовестности при анализе книг, расскажу анекдот о тибетском дереве.


Особенности стиля и способ мышления

Вильмен темен. Почему? Потому что он не мыслит.

Прирожденное отвращение к ясности, зримым знаком чего является пристрастие к иносказательному стилю.

Фраза Вильмена, как у всех краснобаев, не имеющих мыслей (или краснобаев, напротив, заинтересованных в том, чтобы скрыть свои мысли, — адвокатов, биржевых маклеров, деловых и светских людей), начинается с одного, перескакивает с пятого на десятое и завершается чем-то, что не имеет никакой связи с предшествующими частями, как, впрочем, и они между собой. Отсюда туманность. Закон сумбура.

Фраза его строится нагромождением, как город, являющийся результатом многовекового развития, но всякая фраза должна быть в себе хорошо согласованным монументом; совокупность же всех этих документов образует город, который есть Книга.

(Поискать с красным карандашом примеры в оставшихся мне пяти томах.)

Неизменно туманная фразеология; слова капают, капают с этого дождеобильного пера, как слюна с губ болтливого слабоумного; фразеология тинистая, хлюпающая, безысходная, беспросветная, словно угрюмая трясина, в которую погружается нетерпеливый читатель.

Стиль чиновника, формулировки префекта, витиеватость мэра, округлость хозяина пансиона.

Все его творчество — раздача премий.

Разделение духовного мира и одухотворенных талантов по категориям, которые могут быть лишь произвольными, потому что он не обладает философским умом.

Образчики академического и неточного стиля

Относительно братьев Шенье: «Клянусь в том сердцем их матери».

В «Современной трибуне»

Стр. 158: «В садах Альгамбры». Стр. 154: «Посол вручил ему... »

Поистине, это Делиль в прозе. Как все старцы, он любит нарядную форму.

(В рассказе о смерти герцога Беррийского найти уморительную фразу о двух его побочных дочерях.)

«Обе опалы во время Империи отозвались самым пламенном протестом в сердце женщины, которая будучи наиболее слабой, чувствует себя наиболее угнетенной».

Касательно Люсьена, не нашедшего в оттисках «Гения христианства» того, что он там искал, то есть главы «Короли-атеисты», Вильмен пишет: «Остальное его мало заботит... »

«Ланды, предваряющие саванны...» Несомненно, это насчет Рене, который пока еще не стал путешественником.

«Вялые неги волшебного климата».

«Я погрузил в борозды своей юной памяти...»

«В моей памяти молодого человека, гибкой и красочной, как пластинка дагерротипа под лучами дня... » («Сто дней»)

(Если память гибкая, пластинка таковой не является, а красочной пластинка может стать только после воздействия лучей.)

«Осмотрительная осторожность... » (Прелестное прилагательное. И примеров таких тьма. А почему не осторожная осмотрительность?)

«Среди салонов изысканного особняка в предместье Сент-Оноре... »

«Ла Бедуайер, юный и несчастный полковник... » (Стиль театра Мадам)

«Один из людей высочайшей порядочности Империи граф де Мольен...» (Очаровательная вычурность. Человек порядочности — это что, определение или дополнение?)

«Наполеон, прискакавший галопом в стремительной коляске...» (Стиль автомата, стиль Вокансона.)

Пример академической легкости. — Стр. 304 «Курса французской литературы» (1830). Говоря про XV век, он пишет: «...с наивностью той эпохи...», а на стр. 307 объявляет: «Вспомним нравы средних веков, эпохи скорее развращенной, чем невинной... »

Пример академического стиля, состоящего в том, чтобы говорить затрудненно о простых и незатруднительных для выражения вещах: «Бомарше, предваряемый (экая любовь к предварению!) коварным блеском скандала, лишенного всемогущества крупных политических скандалов... Бомарше, автор «Фигаро» и в то же время по некоей своеобразности его жизни принятый с непринужденной доверительностью в узком музыкальном кружке благочестивых дочерей Людовика XV...» («Господин де Нарбонн»)

(Благочестивые здесь для того, чтобы доказать, что Вильмен знает историю; все же остальное означает, что Бомарше, до того как прославился своими комедиями и мемуарами, давал королевским дочерям уроки игры на клавесине.)

И все время прямо-таки германский ливень заглавных букв, достойный мелкого чиновника какого-нибудь великого герцогства.

А вот опять добрый академический стиль: «Иногда так же под ученой охраной г-на фон Гумбольдта (что несомненно означает, что г-н фон Гумбольдт был многоученым телохранителем) она (г-жа де Дюрас) устремлялась, отставив роялизм (выходит, ее роялизм не устремлялся вместе с ней) в Обсерваторию, чтобы послушать блистательные высказывания и поразительные астрономические лекции г-на Ара-го... » («Г-н де Фелез»)

(Фраза эта доказывает, что существует республиканская астрономия, к которой не устремлялся роялизм г-жи де Дюрас.)


Образчики иносказательного стиля

«Частенько десятью годами позже, в эпоху Мира и политической Свободы (чрезвычайно конституционные заглавные) в этом особняке в предместье Сент-Оноре, элегантной обители, ныне исчезнувшей во имя справедливого искупления зловещего семейного воспоминания, я слушал генерала Себастиани...» («Господин де Нарбонн»)

(Прелестное иносказание насчет убийства надоевшей супруги распутным пэром Франции, демонстрирующее вильменовскую тарабарщину.)

«Живописания красноречивого свидетеля еще не сделали общедоступными воспоминания о том великом времени». («Ней в России, в связи с процессом над ним».) Почему бы попросту не сказать: «Книга г-на де Сегюра еще не вышла»?

«Монаршая сирота 93 года...» Имеется в виду герцогиня Ангулемская.

«Тонкое и деликатное перо...» Угадайте. Это герцог де Ноай; о том нам сообщают в примечании, что, впрочем, необходимо.

«Блистательное сообщество... » В примечании: «Французская академия».

Но если он заговорит о себе, будьте уверены, говорить он будет в иносказательном стиле; он просто не способен не пустить в глаза хотя бы чуточку витиеватости. (Смотри фразу, в которой он дает понять о своей прикосновенности к делу Деказа.) — (Смотри фразу насчет Виктора Гюго в связи с островом Джерси, написанную в иносказательном академическом стиле, вся тонкость которого состоит в том, чтобы доставить читателю удовольствие разгадать совершенно очевидное.)


Дополнение к заключению

Он неосознанно и в то же время высокопарно комичен, как животные — обезьяны, собаки, попугаи. Он схож с ними со всеми.

Вильмен, христианин, с тех пор как больше не имеет возможности стать министром, никогда не возвысится до милосердия (Любовь, Преклонение).

Чтение Вильмена — Сахара скуки с оазисами ненависти, каковые суть извержения его гнусной натуры!

Вильмен, министр народного просвещения, великолепно сумел доказать свою ненависть к литературе и литераторам.

Отрывок из «Живописной биографии Сорока, написанной привратником Заведения»:

«Кто сей вурдалак с растрепанными волосами, неуверенной походкой, небрежно одетый? То последний из наших по алфавиту, но не по степени заслуг, то г-н Вильмен. В своей «Истории Кромвеля» он подавал более чем надежды. Его роман «Ласкарис» не оправдал ни одной. В нашем профессоре живут два человека: писатель и пенсионер правительства. Когда один говорит: «Идем!» — второй кричит: «Погодим!»; когда у первого рождается благородная мысль, второй позволяет ей примкнуть к братству благонамеренной литературы. Где остановится эта пагубная снисходительность? Отсюда ведь так близко до Коллеж де Франс в Монруже! Ведь так трудно обойтись без должности, особенно когда давно уже исполняешь одну... и потом, г-н аббат, г-жа маркиза, его превосходительство, трюфели, шампанское, ордена, приемы, молебны, голосования... Вот так все и идет».

Увы, вот так все и идет.


Старая эпиграмма

Руки чьи подлее были?
Чьи? Вильмена? Мартенвиля?
Чьих рук подлость неизменна?
Мартенвиля иль Вильмена?


Цитаты относительно Лукана

«...Гений его, который роковая смерть остановила так скоро, не успел проявить свое величие и был лишен естественности и подлинности, поскольку вкус к простоте редко присущ молодости, а естественность в искусстве почти всегда есть плод опыта и зрелости.

Многие заговорщики были схвачены, подвергнуты пыткам и выдали своих сообщников. Одна лишь куртизанка Эпихарис не была сломлена мучениями, показав, что при всей слабости, свойственной ее полу, и постыдности ее жизни возвышенное чувство, ужас перед злодеянием могут придать силы и нравственного достоинства.

Основание его славы, опыт и вместе с тем триумф его гения — «Фарсалия», произведение, высокие красоты которого не могут перекрыть изъянов. Стаций, который, как мы уже упоминали, прославил юную и блистательную музу Лукана и его преждевременную гибель, не поколебался поставить «Фарсалию» выше «Метаморфоз» Овидия и чуть ли не рядом с Вергилием. Квинтилиан, судья более просвещенный, признавая у Лукана дерзкий и возвышенный гений, поместил его в разряд скорей ораторов, нежели поэтов; на подобную характеристику его подвигло количество и блистательность речей, рассеянных в повествовании Лукана, в которых еще более усиливаются недостатки, сопутствующие его манере...

Французские писатели оценивали его по-разному. Корнель его любил почти что восторженно. Буало ценил его мало и ставил ему в вину как и его собственные недостатки, так и недостатки его высокопарного переложителя Бребефа.

Невзирая на гиперболы и суждения Мармонтеля, «Фар-салия» не может быть помещена в ряд лучших творений эпической музы. Приговор веков окончателен».


Академические доклады

В академических докладах весьма забавно (нелепое слово применительно к Вильмену) поразительное соответствие слюнявого, слащавого стиля и фамилий награжденных состязателей, а равно и выбор тем. Мы обнаруживаем «Алжир, или Завоевывающая цивилизация», «Колония Меттре», «Открытие пара», предложенные Академией лирические темы и темы исключительно волнующего характера.

Находим мы там и фразу такого вот рода: «Книга эта является благим творением для душ», — насчет романа, сочиненного протестантским проповедником. Фу!

Среди увенчанных мы обнаруживаем и фамилию бедняги г-на Каро, который, надеюсь, никогда не возьмет эпиграфом к своим академическим композициям «Et ver-bum саго factum est», поскольку, на мой взгляд, он и слово находятся в изрядном раздоре.

Мы наталкиваемся и на фразы наподобие этой, прекрасно выявляющей одно из болезненных пристрастий г-на Вильмена, которое заключается в соединении несоединимых слов; если же он не творит плеоназмов, то устраивает дисгармонию: «Подобная преизобильность блеска (в промышленности и ремеслах) никогда не может быть применима в строгой и трудной сфере словесности».

Цитаты

«Когда упрямый и слабый король, преступное и смятенное Министерство не смогли ни справиться с этой многочисленной и воодушевленной силой, ни вовремя уступить ей, когда неудачливый в войне и политике Маршал, пагубный и своим отступничеством, и своим содействием, не сумел ничего спасти от катастрофы, даже имея столь преданную и храбрую гвардию, но заранее ослабленную отделением линейного полка, для всех это были весьма поучительные картины. Потом их пародировали. Неотразимый мятеж, взметнувшийся прилив подонков огромного города все сметал на своем пути, подобно тому, как восемнадцатью годами ранее совершил то же самое народ, уязвленный в своих правах. Но первый пример являл особый характер, в нем было величие. Тогда чувство собственного достоинства поднялось против предательства Власти» («Современная трибуна», стр. 477).

«Много лет спустя он все еще живописал ту весну в дикой и цветущей Бретани, прелесть которой нельзя ни забыть, ни подделать. Нет сомнений, что с тех пор к прирожденным энергическим инстинктам, к свободе и суровости раннего детства, к строгим и нежным чувствам в семье, к нахмуренным отцовским бровям и взрывам материнских ласк, к улыбкам намного младшей сестры у этого ребенка не прекращали примешиваться живые образы природы, шелест лесов, а также журчание потоков, пустынный, пестрый, тысячецветный горизонт бретонских ланд, предваряющих саванны Америки» («Современная трибуна», стр. 9).

«Но следует ли признать за этими опытами, в чем-то умелыми и прихотливыми, то достоинство, какое обеспечивает триумф знаменитого писателя, дабы возвыситься даже над столь дорогой ему собственной славой и всецело отъединиться от тех, кого он зачеркивает? «Все это, — пишет он, — в том числе род полученного мною воспитания, жизнь солдата и путешественника, привело к тому, что я не чувствовал себя педантом, никогда не имел туповатого или самодовольного вида, мне не были свойственны неуклюжесть и нечистоплотные привычки писателей давнего времени и в еще меньшей степени высокомерие, самонадеянность, завистливость и хвастливое тщеславие новейших авторов».

«Так пренебрежительно трактовать всех означает много брать на себя» («Современная трибуна», стр. 11).

«Одна глава «Записок», не менее выразительная и не менее подлинная, чем лучшие страницы романа «Рене», запечатлела для грядущего внутренний мир семьи, немного схожий с подземными сводами старинного, мрачного и ледяного замка, где в одиночестве и бездействии неведомо для себя созревала душа поэта между матерью, по причине набожности не щедрой на ласку, утомленной супружеским ярмом, хотя набожность и не приносила ей облегчения, слишком нежной или слишком любящей сестрой, чьей судьбой, по всей видимости, было не найти ни рассеяния в свете, ни покоя в уединении, и, наконец, отцом, чья суровость, тираническая надменность и холодное молчание с годами только усугублялись» («Современная трибуна», стр. 14).

«Сам он в своих «Записках» изобразил несколькими штрихами со стремительной и достойной краткостью то, что в этой картине было самого трогательного и самого утонченного. На сей раз его сдержанность была как бы искуплением того, что его талант художника позволил смутно провидеть в оригинальном произведении «Рене». Причина была не только в зложелательности современников, но в гордости художника, который допустил этот оскверняющий намек. Из-за фатальности имени Рене, принадлежащего как автору, так и его герою, из-за воспоминаний о блеске глаз, о том, с какой пламенностью и волнением сестра восхищенно смотрела на брата, долго еще нескромная молва твердила, будто первый литературный шедевр г-на де Шатобриана является признанием в пагубной первой любви.

Преклонение перед талантом, уважение к нравственности предпочитают читать другое всецело безукоризненное повествование о чувстве юного поэта» («Современная трибуна», стр. 15).

«Двадцатью пятью годами позднее он (г-н де Помрель), по-прежнему философичный, был поставлен во главе императорского цензурного комитета по книгам; известно, под какой мелочной и жесткой тиранией» («Современная трибуна», стр. 24).

Приди спозаранку, сделаешь за меня.

«Среди литературного или партийного общества, не слишком ценившего «Обет отшельника» и чистосердечную филантропию автора, г-н де Шатобриан глубже изучает Бернардена де Сен-Пьера, которого отнюдь не хвалит, и, быть может, в своей борьбе с сим редкостным образцом ему не удалось избегнуть опасности утрирования того, чему он подражает, и чрезмерного расточения заимствованных красок» («Современная трибуна», стр. 24).

«Я шел от дерева к дереву, а он рассказывал мне: «Здесь нет ни дорог, ни городов, ни монархий, ни королей, ни людей, и я, дабы проверить, утвердился ли в своих прирожденных правах, обратился к деяниям воли, что раздражало моего проводника, который в глубине души считал меня сумасшедшим». Не знаю, но боюсь, что это столь живое чувство прирожденных прав и эти безымянные деяния воли не более чем реминисценции антиобщественных мечтаний Руссо и некоторых страниц «Эмиля». Великий писатель пока что оставался лишь копиистом» («Современная трибуна», стр. 53).

«Сперва он побывал на острове Гернси, потом на Джерси, этом древнем убежище, к которому в наши дни вынужден был причалить другой изгнанник, обладатель драгоценного и могучего поэтического духа, которым он, быть может, чрезмерно злоупотребил, взывая в своих стихах к угнетающей власти, что подавляла его» («Современная трибуна», стр. 62).

«В январе 1791 г., спустя год после волнений в Париже во время Конституанты, г-н де Шатобриан принял решение и, собрав денег, отправился в дальнее путешествие. Столь упорное намерение свидетельствовало, вне всяких сомнений, о силе воли молодого человека, благодаря чему раскрылся его талант; однако, быть может, мы обнаружим больше тщеславия, нежели искренности в воспоминании, которое он сохранил от этого первого своего предприятия и которое через сорок лет истолковал следующем образом: «Я был тогда, — пишет он в своих «Записках», обращаясь к 1791 г., — как и Бонапарт, ничтожным, никому не ведомым младшим лейтенантом. Из безвестности мы вырвались одновременно; я, добывая себе известность в одиночестве, он — славу среди людей.

Правдиво ли это противоположение? Не слишком ли амбициозна подобная параллель? И в одиночестве вы ищете славу среди людей. Единственно, каков бы ни был блеск литературного таланта, такое противопоставление двух имен, принадлежащих одному столетию, такое состязание в славе несколько удивит грядущие века. Тит Ливий не пытался соперничать с великими полководцами своей «Истории» («Современная трибуна», стр. 37).

«Мы с сожалением отмечаем, что хотя г-н де Фонтан, бывший пятнадцатью годами старше великого писателя, был его единственным другом, он, как нам кажется, в награду за дружбу не удостоился ни сердечной, ни даже справедливой памяти. «Г-н де Фонтан, — пишет г-н де Шато-бриан, — вместе с Шенье был последним писателем старшей ветви классической школы». И далее: «Если что-то и могло быть неприятно г-ну де Фонтану, то лишь моя манера письма. С меня началась вместе с так называемой романтической школой революция во французской литературе. Тем не менее мой друг, вместо того чтобы возмущаться моим варварством, восхищался им. Он понимал язык, на котором не говорил.

Какого Шенье имеет здесь в виду г-н де Шатобриан? Несомненно, не Жозефа Шенье. Подобный выбор был бы мало обоснован; классическая форма Жозефа Шенье, его поэзия, его язык не обладают строгой чистотой и элегантной изящностью г-на де Фонтана, и сверх того вкус Шенье был непримирим не только к недостаткам, но и к красотам автора «Аталы». Если же, напротив, имеется в виду Андре Шенье, юношеское восхищение которым сохранил г-н де Фонтан, то хотя тот был куда более робким подражателем античности, мы не поколеблемся сказать, что автор «Картезианского монастыря», «Дня мертвых» и стихов «Евхаристия» являет некие общие черты с куда более новой и дерзкой оригинальностью автора элегии «Юная больная» и стансов к м-ль де Куаньи. Но тогда не следует удивляться, что при тех же самых основах воображения и гармонии г-н де Фонтан был благосклонен к той блистательной и яркой прозе, которую Андре Шенье также увенчал бы хвалами и цветами, тем не менее не признавая за ней чистоты своих древних эллинов.

Г-н де Шатобриан совершенно напрасно кичится тут своим варварством и напрасно благодарит друга за то, что тот варварством этим восхищался. Никто, и наша память тому свидетель, не выказывал большего раздражения, чем г-н де Фонтан, иными варварскими или не варварскими неестественностями, которые портили «Аталу» и «Рене», но красотами восхищался, потому что нужно не только любить, но и судить» («Современная трибуна», стр. 73).

«Но... когда г-н де Фонтан, столь же яркий собеседник, столь же большой любитель приключений, сколь и безукоризненный писатель, так вот, когда г-н де Фонтан, чье воображение было заполонено Вергилием и Мильтоном, преклонявшийся перед Боссюэ, как преклоняются перед великим поэтом, бродил со своим младшим другом по лесам, соседствующим с Темзой, когда он в полном одиночестве обедал в какой-нибудь гостинице Челси и когда, продолжая долгую беседу, они вдвоем возвращались в их скромную обитель...» («Современная трибуна», стр. 74)

Итак, Фонтан обедал один.

«Он (Люсьен) должен был поискать в оттисках главу о королях-атеистах, включенную в издание, начатое в Лондоне, но которой не оказалось в парижском; это все, чем он мог послужить или досадить политике консула во Франции и в Европе; остальное мало заботило его... » («Современная трибуна», стр. 92)

«Ученый прелат... »

В примечании: кардинал Феш.

Не знаю, был ли он ученым, но это еще один пример любви к перифразе.

«Не без волнения славы смотрел он на последние почести, отдаваемые Альфиери, и на возлежащее в гробу тело великого поэта...»

Что такое волнение славы?

«Незадолго перед этим он посетил в Коппе г-жу де Сталь, чья ссылка уже началась, чтобы впоследствии еще более ужесточиться. Обе опалы периода Империи отозвались самым пламенным протестом в сердце женщины, которая, будучи наиболее слабой, чувствует себя наиболее угнетенной. Он же чуть ли не выговаривал г-же де Сталь за то, что она так горько страдает в своем роскошном уединении и всего лишь оттого, что лишилась шума и суеты парижских салонов, без чего сам он с удовольствием обходился» («Современная трибуна», стр. 145).

К этому первому кругу, обступившему умирающего, примыкал второй ряд молчаливых и взволнованных зрителей, и среди них недвижно простоявший всю ночь на деревянной ноге военный министр бесстрашный Латур-Мобур, инвалид Лейпцигской битвы, благородно объединившийся здесь с храбрецами Вандеи» («Современная трибуна», стр. 258).

«Он (Карл X) принял и благословил стоящих у изножья смертного ложа двух юных девушек, рожденных в Англии от одной из любовных связей, заполнявших его изгнание» («Современная трибуна», стр. 259).

«Не могу забыть мрачное утро 14 февраля 1820 г., зловещий слух, дошедший до меня с пробуждением, мою печальную поспешность увидеться с министром, у которого я был одним из незначительных помощников на достаточно важном посту» («Современная трибуна», стр. 260).

«...тема эта (жизнь де Ранее) не была до конца раскрыта, несмотря на свойства таланта, меланхолическую пресыщенность, возраст и одиночество, которые, казалось бы, наилучшим образом отвечают ей. Можно лишь сохранить несколько блестящих страниц, которые справедливо похвалила строгая духовная критика» («Современная трибуна», стр. 546).

Ничего невозможно понять. Еще один пример перифразы.

«И однако та же самая рука продолжала тогда писать или исправлять «Замогильные записки», привнося в них утрированные и фальшивые тона, которые так и хочется оттуда изъять» («Современная трибуна», стр. 549).

«Внезапная утрата унесла у него г-жу де Шатобриан» («Современная трибуна», стр. 552).

«Несколько моряков несли фоб до края великого Бея...»

Он принял остров за турка.

«Имя, драгоценное для науки и словесности, г-н Ампер, путешествующий эрудит, поэт по сердцу и уму, произнес возвышенное слово о человеке, чьим учеником и другом он был».

Имя, которое произносит слово.

«Значительный и звучный голос (примечание: г-н де Но-ай) произнес похвальное слово от имени благовоспитанного общества (что всего лишь означает образованное общество) в Ученом собрании».

Несомненно, во Французской академии.

«Красноречивый воспитатель юности... »

В примечании: г-н Сен-Марк Жирарден.

«Эредиа видит падение Ниагары, этой живой пирамиды пустыни, которую в ту пору окружали бескрайние леса» («Очерк о гении Пиндара», стр. 580).

Он возвратился в Мехико, сперва был адвокатом, потом поднялся до почетных должностей в суде. Став мужем и отцом семейства, он тем более ужасался бурной неустойчивости американского Востока...» («Очерк о гении Пин-дара», стр. 585)

«Сто дней»

Цель произведения «Сто дней», как и прочих творений г-на Вильмена, прежде всего продемонстрировать, что он знавал значительных персон, заставить их произносить длинные речи в духе Тита Ливия, воспринимая диалог как серию академических диссертаций и, наконец, неизменное прославление парламентского режима.

К примеру, речь маршала Нея в Парижской судебной палате, о которой г-н Вильмен сообщает нам, что «Мони-тёр» дал усеченный и искаженный пересказ ее. Право же, весьма длинная речь! Следует полагать, что молодой Вильмен ее застенографировал, когда так надежно погрузил в борозды своей юной памяти, коль сохранил ее вплоть до 1855 г.

«На время перерыва в заседании все покинули галерею. Я устремился в Люксембургский сад, в самый дальний его уголок, чтобы обдумать наедине с собой то, что сейчас услышал; с волнением в сердце я погружал в борозды своей юной памяти эти слова, исполненные героической скорби и несправедливого гнева, которые мне казались горькими, как сама смерть» (День 22 июня 1815 г. «Сто дней», стр. 315).

Относительно речи Манюэля в Палате депутатов, внушенной Фуше, в особняке которого тот запросто жил, Вильмен, вместо того чтобы сказать: «Его вкрадчивый голос», — пишет: «Вкрадчивость его голоса» (стр. 386).


Отставка Шатобриана

А вот что Вильмен называет литературным анекдотом, и сейчас мы увидим, как он рассказывает анекдот. Анекдот на пятнадцать страниц. Г-жа де Дюрас верила в прочный союз Виллеля и Шатобриана.

«В Сен-Жермене в изысканном доме на террасе, что открывает столь приятный для глаза пейзаж, в салоне дамы, пользующейся всеобщим уважением, знаменитой подруги г-жи де Сталь и талантливого человека, допущенного к власти, в первую субботу июня собрались многие политические мужи, как говорили тогда (и как говорят по сю пору), послы и ученые: г-н Поццо ди Борго, пользующийся неизменной доверенностью Александра, Каподистрия, находящийся у него в немилости, но уже близкий к тому, чтобы возвыситься с возрожденной Грецией, лорд Стюарт, опытный дипломат, чья вольная манера изъясняться была наименее официальной в сравнении с остальными собравшимися, благоразумная и деликатная леди Стюарт, полная ему противоположность, несколько других англичан, тосканский министр, страстный любитель искусства, прославленный Гумбольдт, человек глубокой учености, равно как и быстротечных новостей (выходит, есть и долговечные новости), самый французский из присутствующих иностранцев, столь же пылко влюбленный в свободу, как и в науку; был также граф де Лагард, французский посол в Испании перед войной; Абель де Ремюза, остроумный и скептический ориенталист, еще один литератор, не столь известный (надо полагать, скромник Вильмен), и юная Дельфина Гэ со своей матушкой.

Когда после разговора за ужином, перемежаемого еще кое-какими анекдотами об обеих палатах, собравшиеся перешли на террасу, уселись перед зеленым ковром, сотканным вершинами лесных деревьев, и вдохнули прохладное тепло июньского вечера, политические темы отпали сами собой; все настойчиво принялись упрашивать м-ль Дельфину Гэ почитать свои стихи. Однако юная красавица, с улыбкой извинившись за то, что не завершила ничего нового, продекламировала нежным, мелодичным голосом стансы одного секретаря посольства (академическая манера называть Ламартина), очень молодого, но великого, по ее уверению, поэта:


Душа моя, покой к тебе пусть снизойдет. 
Так странник, что живет надеждой неустанной, 
Присядет отдохнуть у городских ворот 
И воздух вечера вдохнет благоуханный».

Лорд Стюарт взял слово и сказал, что таковой отдых ненадолго прельстит поэтов, уже имевших однажды прикосновенность к государственным делам; он весьма надеется, что министерство устоит и останется монолитным.

Можно догадываться о некоторой симпатии сьера Вильмена к лорду Стюарту, которая, возможно, объясняется, если не полностью определяется, высказыванием Шатобриана, утверждавшего, что лорд сей был всегда крайне развязен, нечистоплотен и не платил девицам.

Затем слово в манере Тита Ливия взяла г-жа де Дюрас; ей хотелось отойти от политики, и она поинтересовалась у Каподистрии, «не увидел ли он в «Мучениках» и «Путешествии» небо своей отчизны, душу античности и в то же время горизонты и поэтичность Греции».

Каподистрия, как в Тите Ливии, взял слово и высказал ту истину, что Шатобриан — не Гомер, что юность начинается не только для отдельного человека, но и для всего мира, но тем не менее Шатобриан, не будучи эпическим поэтом, не обделен величием, что картины, представляющие Диоклетиана, Галерия и римский мир, выглядят пророческими и подлинными; когда эти картины былого вспыхивают перед глазами, «издалека на страницах «Мучеников» признаешь портрет и осуждение того, что должно быть низвергнуто».

Мне нет нужды повторять, что выражение «как в Тите Ливии» используется только для того, чтобы охарактеризовать манию г-на Вильмена, поскольку каждый его персонаж, выходя на сцену, разглагольствует, как сам Вильмен в Сорбонне.

Еще один глубокий голос, «столь же глубокий, сколь мягок и вкрадчив был голос Каподистрии», провел параллель между «Мучениками» и «Телемаком» и отдал преимущество последнему; речь эта заняла две страницы.

Четвертый оратор сообщил, что «Телемак» — «прекрасная нравственная книга, хотя иные описания в ней чересчур откровенны для юношеского воображения. «Теле-мак» — очаровательная реминисценция античных поэтов, корзина с цветами, что срывались повсюду. Но какой интерес будет представлять для грядущего эта мирская мифология, спиритуалистская уже в самом замысле, но без всякой смены формы, вследствие чего книга не является ни языческой, ни христианской».

И вновь слово берет Каподистрия, чтобы сообщить, что «Фенелон был первым, кто в XVII веке выразил желание увидеть Грецию, освободившуюся от своих угнетателей и возвращенную изящным искусствам, философии и свободе, родиной каковых она и является». Шатобриан достиг совершенства в описаниях варварского мира, но... Каподистрия Велледе предпочитает Антиопу.

Все это на целую страницу.

Подобная сдержанность столь тонкого мыслителя придала смелости пятому оратору. Он тоже восхищается «Телемаком», а вот «Мученики» несут на себе мету века упадка (вечно этот упадок!). Произведение, сплошь состоящее из пересказов, искусная мозаика из заимствованного прямиком у Гомера, Вергилия, Стация и нескольких варварских хроникеров. И к тому же анахронизмы: Блаженный Августин родился спустя семнадцать лет после смерти Константина, который тут представлен сотоварищем его развлечений, — сравнение Эвдора с Энеем, Кимодокеи с Паулиной. Ужасное — это отнюдь не патетическое (белоснежная шея дочери Гомера, раздираемая окровавленными клыками тигра) и прочая, и прочая.

Слово опять берет первый оратор (Дельфина Гэ); ей кажется, будто она слушает кощунства Оффмана: «Прошу вас, оставьте свои ученые придирки. Какой смысл в любви к древности, если она мешает почувствовать такие прекрасные вещи, рожденные подражанием ей?» Одним словом, она единственная, кто говорит более или менее здраво, но вся беда в том, что, возревновав к предыдущему оратору, наговорившему две с половиной страницы, она принялась распространяться «о мучениках наших дней, о эшафотах наших семейств, о добродетели наших братьев и отцов, приносящих себя на площадях в жертву во имя Бога и своего короля». Ровным счетом три страницы.

«Кружок рассеялся, все передвинулись на террасе на несколько шагов поближе к виду Парижа и теням, что отбрасывали старинные зубцы замка Сен-Жермен».

Краткое отступление о последнем из Стюартов. Наконец голос просит м-ль Дельфину сказать, «на что вдохновила ее картина Ораса Берне».

«Юная девушка, чья бесхитростная и горделивая грациозность равнялась ее таланту, в ответ начала гармоническим голосом песнь «Друидессу», посвященную великому живописцу, который только что завершил картину «Вел-леда». Выпрямившись, с прядями белокурых волос, выбившимися под дуновениями легкого ветерка той летней ночи, юная Муза, как она сама называла себя в ту пору, усиливала собой впечатление от своей напевной декламации и, казалось, полностью сливалась с прославленным ею воспоминанием».

Следуют стансы в банальном стиле времен Реставрации, завершающиеся так:

И будут знать века, что я была прекрасна.

Все были очарованы, восхищены, и сей безмерный талант был осыпан похвалами.

В Париж Вильмен возвращается поздно вместе с прославленным ученым (вероятно, с Гумбольдтом), «чьи речи еще более разнообразили возбуждение, переполнявшее меня на террасе в Сен-Жермене». Засыпает он в три ночи с головой, забитой гомеровой поэзией, христианским рвением, династическими революциями и геологическими катастрофами.

Назавтра он перечитывает послания св. Иеронима, богословский трактат Мильтона и планирует уехать из Парижа поразмышлять «о схожести воображения, скорби и гнева этих двух пламенных и поэтических душ, разделенных столькими веками», как вдруг встречает г-на Фризе-ля, который сообщает ему об отставке Шатобриана. Следует рассказ об объявленной Виллелем отставке в точности, как о том написано в «Замогильных записках», что занимает еще три страницы, а все целиком — шестнадцать.

Как можно догадаться, анекдот состоит в следующем: когда во дворце готовили отставку Шатобриана, многие его друзья беседовали о литературе и политике на террасе в Сен-Жермене. Все остальное не более чем бессмысленное пустословие.


Смерть Герцога Беррийского

Смерть герцога Беррийского — еще один странный образец повествования, истинное упражнение школяра, сочинение ребенка, жаждущего получить премию, пример конкурсного стиля. Вильмен в нем главным образом защищает г-на Деказа, у которого он был одним из незначительных помощников на достаточно важном посту. Был он, как я знаю, молодой человек (если можно довериться бороздам его юной памяти), которому было поручено трудиться над представлением основ бесконечного избирательного закона. Чувство, подвигнувшее Вильмена на защиту Деказа, выглядит более чем похвальным, не выражайся оно с таким лакейским энтузиазмом.

(Просмотреть мои предыдущие заметки на сей счет.)


Отступление об обновлении литературы

Третья глава «Современной трибуны» открывается одиннадцатистраничным отступлением о различных эпохах и обновлении литературы. Это, несомненно, прекрасная философская тема, способная возбудить интерес. Я, как доверчивый глупец, заинтересовался, но вывеска лавочки не соответствует товару, который в ней продается, а Вильмен никакой не философ. Он даже и не ритор, каким тщится прослыть. Начинает он с заявления, что «влияние окрестностей на воображение поэта не подлежит сомнению».

Возьмем, говорит он, Гомера и Геродота.

«Греция от Фермопил до Марафона, зеленые холмы Пелопоннеса, долины Фессалии, остров Крит и остров Лемнос (перечислению нет конца) — какая разнообразная и живописная сцена!»

Итак, греки были наделены гением, потому что у них были красивые пейзажи.

Согласимся. Мысль крайне понятная.

Римская поэзия воспроизводит латинские пейзажи. «Империя, ставшая, с одной стороны, варварской, а с другой, восточной, являла взору бесконечное разнообразие климатов, племен, обычаев и т. п.».

Индия: «Хаос фантазий и описаний, перенасыщенный красками».

Прелестное заключение. Видимо, было слишком много разных пейзажей, чтобы оставаться классицистами.

Христиане изучают внутреннего человека; тем не менее «картина Творения сияет в их душах и словах».

«Греческое христианство, облаченное пламенами знойной природы от Нила до Оронта, от Иерусалима до Ки-ренаики».

«Данте, первый поэтический гений, возвысившийся над средневековьем (так ли уж это точно?), был восторженным живописателем природы».

Тассо воспевает людские подвиги и заблуждения. Природа для Тассо, Ариосто, равно как и для Лафонтена, становится аксессуаром.

Камоэнс, Эрсилья являются свидетельством того, что «может дать облагороженная природа человеческой мысли, а дух открывательства — вдохновенному уму».

«Корнель, Расин, Мильтон, Вольтер — передышка из-за усталости от воздействия природы».

Затем небольшое вынужденное отступление о Шекспире, который ввел пейзаж в драму; Шекспир явно неудобен в этой вымученной систематизации искусства.

Возвращение к природе. Оно выражается через прозу: Бюффон, Руссо, Бернарден де Сен-Пьер. Делиль, талант светский и неестественный. Согласны. Несколько весьма суровых слов о бедняге Делиле. У г-на Вильмена нет права так относиться к нему.

Восточный характер Байрона, странствующего скептика.

А потом вдруг Вильмен нам объявляет:

«...явится небывалый блистательный гений, проложит себе путь среди мировых потрясений, соберет сокровища воображения на руинах умирающего общества, переоценит все, что вскоре должно быть низвергнуто, и благодаря преизбытку воображения возвратится от заблуждений к истине, от грез о будущем идеале к культу прошлого».

Вот так объясняется, почему дочка у вас немая, то бишь почему Шатобриан, не отправься он в Америку, не был бы Шатобрианом.