Теофиль Готье

Вопль чувства всегда нелеп; но он возвышен, потому что нелеп. Quia absurdum!

Что у республиканца есть?
Немного хлеба, сталь и честь!

Честь — проучить врага[1],
Сталь — против чужака,
А хлеб — чтоб разделить его с друзьями!

Вот что поется в «Карманьоле»: вот он, нелепый и возвышенный вопль.

Не угодно ли еще один подобный пример с чувством иного порядка? Открой же Теофиля Готье: отважная и опьяненная любовью возлюбленная хочет похитить любимого, трусливого, нерешительного, а тот сопротивляется и возражает, что в пустыне не найти ни тени, ни воды, а бегство полно опасностей. Какой тон она избирает для ответа? Тон, в котором господствует чувство:

Укроют нас мои ресницы!
В шатре моих волос уснем,
Чтоб на рассвете пробудиться.
Бежим вдвоем!

Любовь — и бремя нам, и благо!
А если воду не найдем,
Ты слез моих пригубишь влагу!
Бежим вдвоем!

Нетрудно отыскать у того же поэта и другие столь же прекрасные примеры:

О жизни я молил любовь, что жизнь дарует, — Но тщетно...

восклицает Дон Жуан, которого поэт просит в стране душ объяснить ему загадку жизни.

Итак, я хотел прежде всего доказать, что Теофиль Готье, не будь он даже блестящим художником, обладал тем знаменитым достоинством, в котором ему упорно отказывают критики-ротозеи, — чувством. Сколько раз — и каким волшебным языком! — выражал он самые тонкие оттенки нежности и меланхолии! Немногие, уж не знаю почему, снизошли до того, чтобы изучить эти изумительные цветы, и я нахожу тому только одно объяснение: врожденное отвращение французов к совершенству. Среди бесчисленных предрассудков, коими столь гордится Франция, отметим расхожую мысль, изначально записанную в первых строках свода правил вульгарной критики, а именно, мысль о том, что слишком хорошо написанная книга неизбежно страдает отсутствием чувства. Чувство, по самой природе своей всем привычное и знакомое, привлекает исключительно толпу, которую те же привычные правила наитщательнейшим образом изгоняют из хорошо написанных сочинений. Итак, признаем сразу же, что Теофиль Готье, весьма уважаемый журналист, мало известен как романист, мало оценен как автор путевых заметок и почти неизвестен как поэт, особенно если сопоставить незначительную популярность его стихотворений с их блистательными и необъятными достоинствами.

Виктор Гюго в одной из своих од представил нам Париж мертвым городом, и в этой зловещей и величественной грёзе, в этом нагромождении смутных руин, омытых водой, которая билась обо все гулкие мосты, а теперь набегает на шепчущийся и колеблемый тростник, он еще находит три памятника, возведенных из более прочного, более долговечного материала, — и этих памятников достаточно, тобы поведать о нашей истории. Вообразите, прошу вас, что французский язык превратился в один из мертвых языков. В школах новых народов преподают язык некогда великой французской нации. Как вы полагаете, в книгах каких авторов почерпнут знания принципов и красот французского языка грядущие учителя, лингвисты? Быть может, в хаотическом нагромождении чувств или того, что вы называете чувствами? Но эти писания, которые вам милее других, в силу своего несовершенства окажутся самыми невразумительными и самыми непереводимыми, поскольку нет ничего более невнятного, чем ошибки и беспорядочность. Если в те времена (возможно, не такие уж отдаленные от нас, как мнит людская гордыня) какой-нибудь влюбленный в красоту ученый муж отыщет стихотворения Теофиля Готье — представляю себе, понимаю и провижу его радость. Так вот он, истинный французский язык! Язык великих и утонченных умов! С каким наслаждением проглядит первооткрыватель все эти стихи, такие чистые и такие изысканно-богатые! Как угадает и оценит все возможности нашего прекрасного языка, доселе недостаточно изученные! И какая честь для искусного переводчика, который пожелает сражаться с этим великим поэтом, более заботясь о благоуханном бессмертии руин, нежели о памяти современников! При жизни поэт страдал от неблагодарности публики; он долго ждал — но вот наконец к нему пришла награда. Проницательные комментаторы устанавливают литературные связи, сближающие нас с XVI веком. История поколений озаряется светом. Виктора Гюго изучают и разбирают по косточкам в университетах; но каждому грамотному человеку известно, что изучение его сверкающей поэзии необходимо дополнить изучением поэзии Готье. Некоторые даже поговаривают, что если блистательного поэта увлекал творческий энтузиазм, подчас не слишком благоприятный для его искусства, то другой поэт, изысканный, более приверженный поэзии, более сосредоточенный, никогда с этим энтузиазмом и не расставался. Другие замечают, что он даже придал новые силы французской поэзии, расширив ее репертуар, и обогатил словарь, ни в чем не отступая от самых строгих правил языка, на котором ему было суждено говорить от рождения.

Счастливец! Вот уж кто достоин зависти! Он любил только Прекрасное, стремился только к Прекрасному, а когда глазам его представало гротескное или безобразное зрелище, он и из него умел извлечь таинственную или исполненную символического смысла красоту! Человек, одаренный даром неповторимым, могучим, как Неизбежность, он без устали и без усилий выражал все ведомые природе взгляды, ощущения, краски, а также сокровенный смысл, присущий всем вещам, какие только доступны созерцанию глаз человеческих.

Слава его двояка и в то же время едина. Мысль и ее выражение для него не два противоречивых явления, которые удается примирить лишь ценой великих усилий или с трусливыми оговорками. Быть может, он один обладает правом говорить без малейшей выспренности: «Нет невыразимых идей!» Не случайно, желая вырвать у грядущего справедливость по отношению к Теофилю Готье, я предположил, что Франция исчезла с лица земли; я ведь знаю, что ум человеческий лучше постигает идею справедливости, когда соглашается расстаться с настоящим. Так путник, подымаясь ввысь, лучше усваивает топографию окружающей его местности. Не хочу, подобно жестоким пророкам, кричать: «Эти времена близки!» Не призываю никаких бедствий, даже ради того чтобы подарить друзьям славу. Я сочинил притчу, чтобы нагляднее продемонстрировать свою мысль слабым или незрячим. Ибо кто же среди проницательных наших современников не понимает, что когда-нибудь Теофиля Готье станут цитировать, как цитируют Лабрюйера, Бюффона, Шатобриана, то есть как одного из наиболее неоспоримых и редких мастеров в области языка и стиля?

Примечания

  1. Вариант: отразить врага. — Проучить врага больше подходит к духу песни, которую Гете с большим правом, чем «Марсельезу», мог бы назвать гимном сброда.