Леконт де Лиль

(«Ревю фантезист», 15 августа 1861 г.)

Я часто спрашивал себя, не находя ответа, отчего креолы, большей частью, не привносили в литературу никакой самобытности, никакой мощи замысла или выражения. Словно у них женские души, созданные лишь для созерцания и наслаждения. Сама хрупкость, само изящество их сложения, бархатные глаза, что смотрят, но не проникают вглубь; странно суженные, но выспренне высокие лбы — словом, все, что в них порою чарует, изобличает их в то же время как врагов труда и мысли. Томность, приветливость, врожденная склонность к подражанию, впрочем, свойственная также и нефам, почти всегда придает поэту-креолу, будь он даже весьма утонченным, некий провинциальный характер, и это нам пришлось наблюдать даже у лучших среди них.

Леконт де Лиль — первое и единственное исключение из тех, кого я встречал. И даже если предположить, что есть и другие, он, несомненно, останется самым удивительным, самым могучим. Если б его картины — слишком превосходно выписанные, слишком опьяняющие, чтобы не быть отпечатком детских воспоминаний, — не открывали порой глазу критика происхождение поэта, вряд ли удалось бы распознать, что он впервые увидел свет на одном из тех вулканических, благоуханных островов, где душа человеческая, мирно убаюканная всеми наслаждениями климата, день ото дня отвыкает напрягать мысль. Даже его внешний облик опровергает общепринятое мнение, что креол не в ладах с умом. Могучий лоб, вместительный череп, светлые холодные глаза прежде всего воплощают понятие силы. Под этими определяющими чертами — лукавая улыбка, оживленная вечной иронией. И наконец, еще убедительней опровергая расхожее мнение, касающееся как физической, так и умственной сфер, — его речь, важная и серьезная, каждый миг сдабривается насмешливостью, подтверждающей его силу. Таким образом, он не только эрудит, не только размышлял о многом, не только обладает поэтическим взглядом, умеющим извлечь из окружающих вещей их поэтическую сущность, но он еще и умён — качество, крайне редкое у поэтов; умён он и в обыденном, и в самом возвышенном смысле слова, и если его насмешливость и веселость не проявляются (явным образом, хочу сказать) в поэтических произведениях, то лишь потому, что он намеренно прячет это свойство, сознавая подобную скрытность своим прямым долгом. Леконт де Лиль, будучи истинным поэтом и серьезным мыслителем, не выносит смешения жанров, понимая, что искусство лишь тогда достигает наибольшего эффекта, когда приносимые ради него жертвы пропорциональны необычайности цели, преследуемой поэтом.

Я пытаюсь определить, какое место в нашем веке занимает этот спокойный и могучий поэт, один из самых дорогих и любимых наших поэтов. Отличительная черта его поэзии — аристократичность ума, и одной этой черты было бы вполне достаточно для объяснения непопулярности автора, если бы мы, с другой стороны, не знали, что во Франции непопулярно какое бы то ни было совершенство в каком бы то ни было жанре. Благодаря своей врожденной склонности к философии, а также умению живописать словом, он сильно возвышается над салонной меланхолией и над теми, кто строчит в альбомы и кипсеки, в которых все — и философия, и поэзия — приноравливается к девическому восприятию. С тем же успехом безвкусицу Ари Шеффера и пошлые картинки в наших требниках можно сравнивать с могучими фигурами Корнелия. Единственный поэт, с кем было бы уместно сравнивать Леконта де Лиля, — Теофиль Готье. Возвышенный дух как того, так и другого любит странствие; и у того, и у другого воображение космополитично по самой своей природе. Оба любят перемену климата, любят облекать свою мысль в различные одежды, рассеянные временем по вечности. Но Теофиль Готье придает каждой подробности более живой очерк и более яркий цвет, тогда как Леконт де Лиль особенно тяготеет к философской сути. Оба любят Восток и пустыню; оба восхищаются покоем как принципом прекрасного. Оба наполняют стихи светом страсти — более искрометным у Теофиля Готье, более умиротворенным у Леконта де Лиля. Оба равно чужды присущему людям стремлению сплутовать, но сами никогда впросак не попадают.

Есть еще человек, которого можно упомянуть рядом с Леконтом де Лилем, но совершенно в ином роде: это Эрнест Ренан. Несмотря на различие между ними, любой здравомыслящий ум почувствует справедливость этого сопоставления. Как в поэте, так и в философе я нахожу пылкое, но беспристрастное любопытство по отношению к религиям и тот же дух всемирной любви, не к человечеству как таковому, но к тем разнообразным формам, в которые человек, согласно временам и странам, облекает истину и красоту. Ни у того, ни у другого никогда не встречается бессмысленного святотатства. Живописать в прекрасных стихах, спокойных и просветленных, различные обычаи, следуя которым человек вплоть до наших дней поклонялся Богу и выявлял красоту, — такова цель, которой Леконт де Лиль придерживался в своих стихах, если судить по его последнему, наиболее полному сборнику.

Первое свое паломничество он совершил по Греции; уже тогда стихи его, отголоски классической красоты, были замечены знатоками. Позже он выступил с латинскими подражаниями, которые я ставлю неизмеримо выше его первых опытов. Но справедливости ради должен признаться, что на мое суждение, вероятно, повлияло пристрастие к теме, и моя врожденная приверженность к Риму помешала мне почувствовать все то, чем я насладился бы, читая его греческие стихи, не будь этого предпочтения.

Постепенно дух странствий увлек его в миры красоты более таинственной. Труд, который он уделил азиатским верованиям, огромен, именно здесь излил он величественными волнами свое врожденное отвращение ко всему преходящему, к фарсам жизни, и свою бескрайнюю любовь к неизменному, вечному, к божественному Ничто. Иногда, словно повинуясь внезапной прихоти, он удалялся в снега Скандинавии и рассказывал нам о северных богах, низринутых и развеянных, словно туман, лучезарным младенцем Иудеи. Но, как бы ни были величественны способы и убедительны мысли, развитые Леконтом де Лилем в сюжетах столь разнообразных, я изо всех его произведений предпочитаю некую золотоносную жилу, совершенно новую, принадлежащую ему и только ему. Стихи этого ряда редки — вероятно, потому, что этот жанр наиболее выражает его природу, и он не считает нужным им заниматься. Я имею в виду те стихи, где поэт, не заботясь о религии и последовательных воплощениях человеческой мысли, воспевает красоту такою, какою она представляется его самобытному, индивидуальному взгляду: внушительные, подавляющие силы природы; величие дикого зверя во время бега или отдыха; грация женщины в краях, избалованных солнцем; наконец, божественная безмятежность пустыни или грозное великолепие океана. Здесь Леконт де Лиль — мастер, великий мастер. Здесь его торжествующая поэзия не преследует иной цели, кроме себя самой. Истинные ценители знают, что я имею в виду такие стихи, как «Воющие», «Слоны», «Сон кондора» и им подобные, особенно такие, как «Манчи» — недосягаемый шедевр, истинное озарение, где во всей своей таинственной прелести сверкают красота и магия тропиков, о которых никакая южная красота — ни греческая, ни итальянская, ни испанская — не могут дать представления.

Мне осталось добавить немного. Леконт де Лиль владеет своей мыслью; но это ничего бы не стоило, если бы он не владел в совершенстве своим орудием. Язык его всегда благороден, точен, могуч, без крикливых нот, без ложного стыда; словарь его обширен; словосочетания всегда изысканны и согласованы с характером мысли. Он играет ритмом со всею полнотой и уверенностью, и звук его инструмента нежен, но широк и глубок, подобно звуку альта. Рифмы его, точные, но не вычурные, необходимы для созидания красоты и мерно ответствуют той противоречивой и таинственной любви, которую питает душа человеческая к неожиданности и симметрии.

Что же касается его непопулярности, о которой я говорил вначале, то, думаю, что я, словно эхо, повторил мысль самого поэта, утверждая, что она его не печалит, и даже напротив — популярность ничего не прибавила бы к его удовлетворенности. Ему вполне достаточно известности среди тех, кто достоин его привязанности. Впрочем, он принадлежит к тем душам, которые питают ко всему низменному столь спокойное презрение, что даже не удостаивают выразить его.