«Госпожа Бовари»
Сочинение Гюстава Флобера

I.

В том, что касается критики, положение писателя, который приходит позже всех, писателя запоздавшего, имеет куда больше преимуществ, чем положение писателяпророка, который предвещает свой успех, вызывает, если можно так выразиться, его с дерзновенной и самоотверженной властностью.

У г-на Гюстава Флобера отныне нет нужды в самоотверженности, да, по правде сказать, вряд ли она когданибудь и была. Многие люди искусства, среди которых немало самых тонких и знаменитых, и расхваливали, и поносили его великолепную книгу. Так что критике остается лишь припомнить кое-какие забытые точки зрения и с большей настойчивостью выделить мысли и озарения, которые, на мой взгляд, были в недостаточной мере превознесены и прокомментированы. Впрочем, такая позиция запоздавшего писателя, который выступает после того как все мнения были высказаны, имеет, как я пытался убедить, парадоксальную привлекательность. Он более свободен, поскольку отстал от всех, и выглядит как бы подводящим итог спорам, а, вынужденный избегать защитительного и обвинительного пыла, старается проложить новый путь, побуждаемый лишь любовью к Прекрасному и Справедливости.

II.

Поскольку я произнес это высокое и страшное слово Справедливость, да будет мне дозволено, тем паче что мне это крайне приятно, поблагодарить французский суд за блистательный пример беспристрастности и хорошего вкуса, который он дал в сложившихся обстоятельствах. Подстрекаемый слепым и чрезмерно пламенным рвением охранить нравственность, намерением, которое ошиблось в выборе поприща, и оказавшийся лицом к лицу с романом, творением вчера еще неведомого писателя — и каким романом, самым беспристрастным, самым честным! — с полем, таким же, как всякое другое, истерзанным бурями, политым грозами, как сама природа, — суд показал себя столь же честным и беспристрастным, как книга, брошенная ему для жертвоприношения. Более того, буде нам будет позволено строить предположения относительно соображений, какими руководствовались судьи, вынося приговор, осмелимся утверждать, что если они и обнаружили в книге нечто, действительно заслуживающее порицания, то тем не менее простили ради и благодаря КРАСОТЕ, которой она облачена. Эта поразительная забота о Красоте у людей, чьи обязанности определяются лишь требованиями Правосудия и Истины, является самым впечатляющим признаком, сравнимым с пылкими притязаниями общества, которое решительно отреклось от всякой духовной любви и, пренебрегая своим былым внутренним миром, заботится нынче лишь о внутренних органах. Одним словом, можно утверждать, что приговор этот по своей благородной поэтической направленности стал окончательным и бесповоротным и в лице г-на Гюстава Флобера были оправданы все писатели, по крайней мере те, кто достоин этого имени.

Мы не станем говорить, будто беспримерно благосклонным приемом книга обязана процессу и оправдательному приговору, как утверждают многие с неосознанной легкой неприязнью.

Эта книга, даже не подвергшись преследованиям, все равно вызвала бы такой же интерес, возбудила бы такое же удивление, такое же волнение. Впрочем, она уже давно обрела признание всех образованных людей. Еще при первом появлении в «Ревю де Пари», где неразумные купюры разрушили ее гармоничность, она возбудила горячую заинтересованность. Положение Гюстава Флобера, внезапно ставшего знаменитым, в одно и то же время и великолепно, и скверно, и я попытаюсь в какой-то мере показать разные причины этого двусмысленного положения, из которого его честный и блистательный талант сумел выйти победителем.

III.

Превосходное — так как после исчезновения Бальзака, этого гигантского метеора, который укрыл нашу страну облаком славы, подобно причудливому, странному восходу, подобно полярному сиянию, заливающему ледяную пустыню феерическим светом, — всякий интерес к роману заглохнул и уснул. Поразительные попытки — признать это надо — все-таки делались. Уже давно г-н де Кюстин, знаменитый в становящейся все более и более разреженной среде благодаря своим книгам «Алуа», «Мир, как он есть» и «Этель», — г-н де Кюстин, создатель некрасивой девушки, типа, к которому очень ревниво относился Бальзак (см. подлинного «Меркаде»), предложил публике «Ромуальда, или Призвание», творение в высшей степени неровное, где неподражаемые страницы одновременно и уничтожают, и оправдывают другие, вялые и натянутые. Но г-н де Кюстин является весьма своеобразным талантом — талантом, в котором дендизм возвышается до идеала небрежности. Прямодушие дворянина, романтический пыл, неизменная насмешливость, независимая беспечная личность непонятны чувствам большого стада, и этот исключительный писатель терпит неудачу, достойную его таланта.

Г-н д'Орвейи мгновенно привлек к себе внимание «Старой любовницей» и «Околдованной». Культ истины, выраженный с исключительной страстностью, способен лишь раздражить толпу. Д'Орвейи, подлинный католик, призывающий страсть, чтобы одолеть ее, поющий, рыдающий и кричащий посреди бури, высящийся, как Аякс, на утесе отчаяния всегда с таким видом, словно объявляет своему сопернику — человеку, перуну, божеству или материи: «Победи меня, иначе победу одержу я!» — также не способен оказать воздействие на спящих, чьи глаза не видят чудес исключительности.

Шанфлери, который с его очаровательным ребяческим умом счастливо забавлялся в живописность, навел поэтический лорнет (куда более поэтический, чем даже представляется ему самому) на смешные и трогательные происшествия домашней и уличной жизни, но то ли из оригинальности, то ли из-за слабости зрения сознательно или предрешенно пренебрег общим местом, местом сбора толпы, публичным домом красноречия.

Чуть раньше г-н Шарль Барбара, душа строгая и логическая, приверженная к умственности и рассудочности, предпринял несомненно выдающиеся усилия: попытался (попытка как всегда неукротимая) описать, разъяснить ситуацию незаурядной личности и вывести непосредственные последствия из ложных положений. Я не стану здесь распространяться о той симпатии, какую внушает мне автор «Элоизы» и «Убийства на Красном мосту», но только потому, что он лишь косвенно соотносится с моей темой в качестве исторического примечания.

Поль Феваль, располагающийся на другом краю сферы, всей душой влюбленный в приключения, беззаветно преданный необыкновенному и таинственному, следует, подобно припозднившемуся герою, за Фредериком Сулье и Эженом Сю. Но как бы ни были богаты возможности автора «Лондонских тайн» и «Горбуна», а равно и других выдающихся умов, им не удалось свершить легкое и нежданное чудо с несчастной изменившей мужу провинциалочкой, чья простенькая история вся состоит из печалей, разочарований, вздохов и нескольких лихорадочных обмороков, вырванных у жизни, конец которой положило самоубийство.

И пусть эти писатели, одни обращенные к Диккенсу, другие замешанные на Байроне или Булвере, быть может, даже слишком одаренные, слишком горделивые, не сумели в отличие от незатейливого Поля де Кока преодолеть шаткий порог Популярности, единственной блудницы, для овладения которой надо применить насилие; не мне укорять их за это, впрочем, и петь хвалы тоже, равно как я вовсе не рассыпаюсь в поздравлениях г-ну Гюставу Флоберу по поводу того, что он с первого раза достиг того, на что другие тратят всю жизнь. Более того, я усматриваю в этом дополнительное подтверждение силы и попытаюсь определить причины, которые направили мысль автора именно в эту сторону, а не в другую.

Но я также упомянул, что положение новопришедшего было скверным и, увы, по причине уныло примитивной. Уже много лет как интерес публики к духовным проблемам неуклонно снижается, запас воодушевления все время уменьшается. В конце царствования Луи Филиппа мы были свидетелями последних взлетов духа, еще чувствительного к игре воображения; новый же романист оказался лицом к лицу с совершенно одряхлевшим обществом — нет, хуже, чем одряхлевшим, — с отупевшим и прожорливым, испытывающим ужас лишь перед вымыслом, а любовь — лишь к обладанию.

В подобных условиях человек великолепно образованный, поклонник прекрасного, но приученный к преодолению трудностей, взявшись обдумывать выгоды и невыгоды обстоятельств, должен был сказать себе:
«Каков вернейший способ всколыхнуть эти одряхлевшие души? Они поистине не ведают, чего хотят; единственное, к чему они питают неподдельное отвращение, это к великому; простодушная пылкая страсть, поэтическое самозабвение вгоняет их в краску и уязвляет. Так что будем тривиальны в выборе сюжета, поскольку слишком высокий сюжет для читателя XIX века представляется дерзостью. А также постараемся не забываться и не будем говорить от собственного имени. Мы станем зеркалом, повествуя о страстях и приключениях, в которые большинство людей вкладывают весь свой пыл; станем, как говорит школа, объективными и безличными.

А также, поскольку последнее время нам пропели все уши разговорами о некоем малосерьезном направлении, поскольку мы слышали разглагольствования о некоем литературном методе, который именуется реализмом, — отвратительное оскорбление, брошенное в лицо всем рецензентам, зыбкий и растяжимый термин, который для черни означает вовсе не новый метод творчества, но мелочное описание аксессуаров, — мы воспользуемся существующим смятением в умах и вселенским невежеством. На банальную канву мы наложим стиль нервный, живописный, изощрённый, точный. Самые жаркие, самые кипучие страсти мы укроем внутри тривиальнейшего приключения. Самые высокие и смелые слова будут исходить из самых нелепых уст.

Где поприще глупости, самая тупая, самая продуктив- ная по части нелепости среда, изобилующая самыми не- терпимыми дураками?
Провинция.
Кто самые невыносимые актеры?
Маленькие люди, что суетятся, верша свои ничтожные обязанности, исполнение которых извращает все их понятия.
Какая самая затертая, самая затасканная тема, ставшая самой надоедливой шарманочной мелодией?
Адюльтер.

Мне нет надобности, — говорит себе поэт, — чтобы моя героиня была действительно героиней. Если она будет достаточно хорошенькой, нервной, честолюбивой, с необузданным стремлением к высшим сферам, то окажется вполне интересной. Впрочем, фокус выйдет куда замечательней, и наша грешница будет обладать по крайней мере тем достоинством — сравнительно редкостным, — что будет отличаться от напыщенных болтуний предшествующей эпохи.

Нет мне надобности и заботиться о стиле, о живописном окружении, об описаниях среды; все эти возможности у меня в преизобилии; я пойду, опираясь на анализ и логику, и докажу, что, во-первых, все сюжеты равно хороши либо плохи, ибо все зависит от того, как с ними обращаешься, а во-вторых, что самые заурядные могут оказаться наилучшими».

И после этого «Госпожа Бовари» — затея невозможная, держу пари, совершенно невозможная, как всякое произведение искусства, — была создана.

Автору, чтобы до конца совершить этот подвиг, осталось только лишь избавиться (насколько это возможно) от своего пола и превратиться в женщину. В результате произошло чудо; несмотря на все актерское рвение, он так и не смог не перелить в жилы своего творения мужскую кровь, и госпожа Бовари по своей энергичности, честолюбию, а также мечтательности осталась мужчиной. Подобно Палладе, вышедшей в полном вооружении из мозга Зевса, этот причудливый андрогин сохранил всю притягательность мужской души в прелестном теле женщины.

IV.

Многие критики утверждали: в этом произведении, поистине прекрасном по тщательности и живости описаний, нет ни одного персонажа, представляющего мораль, высказывающего убеждения автора. Где он этот общепринятый и пресловутый персонаж, которому надлежит объяснять сюжет и вести в должном направлении соображения читателя? Иными словами, где заключение и выводы?

Нелепость! Вечное и неисправимое смешение функций и жанров! Истинному произведению искусства не требуются выводы. Логики произведения вполне достаточно для выполнения всех требований нравственности, и читателю самому надлежит делать заключения из заключения.

Что же до внутреннего, сокровенного персонажа повествования, им, бесспорно, является неверная жена; только она, опороченная жертва, обладает всеми признаками героя. Я только что упоминал, что она кажется почти мужчиной и автор одарил ее (быть может, неосознанно) всеми мужскими качествами.

Давайте внимательно проанализируем:
1. Воображение, высочайшая и тираническая способность, заменяющая сердце или то, что именуется сердцем, то есть орган, которому, как правило, не присуща рассудочная деятельность и который доминирует главным образом у женщин, а также у животных.
2. Внезапная энергия действия, стремительность в решениях, мистическое слияние рассудка и страсти, что характеризует мужчин, созданных для активной деятельности.
3. Непомерная склонность к обольщению, господству и даже заурядные средства обольщения, опускающиеся до шарлатанства наряда, помады и духов, — все это можно уложить в два-три слова: дендизм, исключительная тяга к подчинению себе.
И однако же госпожа Бовари покоряется; влекомая софизмами воображения, она щедро, великодушно, чисто помужски покоряется негодяям, в точности как поэты отдают себя во власть распутным мерзавкам.
Еще одно доказательство чисто мужского свойства текущей в ее артериях крови: эту несчастную по сути очень мало заботят бросающиеся в глаза внешние изъяны, явная провинциальность мужа, полное отсутствие талантов и умственная убогость, бесспорно подтвержденная той дурацкой операций искривленной стопы.
Перечтите страницы, посвященные этому эпизоду, который несправедливо считают ненужным, меж тем как его назначение — пролить яркий свет на характер героини. Давно копившаяся в госпоже Бовари ярость вдруг вырывается; хлопают двери; муж, не сумевший подарить своей романтичной супруге никаких духовных радостей, тупо сидит у себя в комнате; преступный невежда, он наказан, и госпожа Бовари в отчаянии восклицает, словно леди Макбет, навечно связанная с бездарным бахвалом: «О, да будь я хотя бы женой какого-нибудь старого, плешивого и согбенного ученого, чьи сокрытые зелеными очками глаза неизменно обращены к хранилищам знания, я и то могла бы с гордостью держать его под руку; ведь я была бы как-никак спутницей духовного властителя, но быть прикованной к этому тупице, который даже не способен выправить ногу больному... о!..»
Эта женщина поистине безмерно великолепна в своем роде, в своем ничтожном окружении, со своим крохотным горизонтом.
4. Доказательства двусмысленного темперамента госпожи Бовари я нахожу даже в ее монастырском воспитании.
Монахини заметили у этой юной девушки странный природный дар к жизни, дар пользоваться жизнью, предугадывать в ней радости. Вот вам человек действия!
Девушка с наслаждением упивается цветами витражей, восточными красками, которыми высокие искусно сделанные окна заливают молящуюся пансионерку; она напитывается торжественной музыкой вечерних служб и парадоксальным образом — причина этого исключительно в нервах — подменяет в душе истинного Бога богом своих фантазий, богом будущего и успехов, богом с книжной виньетки — в усах и со шпорами. Вот вам истерический поэт!
Истерия! А почему бы этой физиологической загадке — загадке, которую пока не разгадала Академия медицинских наук и которая, проявляясь у женщин в виде растущего, не дающего дышать кома в груди (я упоминаю лишь основные симптомы), у нервных мужчин выражается в общей расслабленности и склонности к самым разным эксцессам, не стать основой и подоплекой литературного произведения?

V.

Короче говоря, это поистине великая женщина, достойная главным образом жалости, и, несмотря на систематическую суровость автора, который предпринимает все усилия, чтобы не присутствовать в своем произведении и исполнять функции кукловода в театре марионеток, все мыслящие женщины будут благодарны ему за то, что он возвысил представительницу их пола до уровня, безмерно далекого от чистого животного и так близкого к идеальному человеку, и за то, что он наделил этот двойственный характер расчетливостью и мечтательностью, образующими совершенное существо.

Говорят, госпожа Бовари смешна. Действительно, вот она принимает за героя Вальтера Скотта некоего господинчика — решусь ли я назвать его сельским дворянином? — который ходит в охотничьих куртках и кричащих костюмах, вот влюблена в ничтожного помощника нотариуса (тот даже не сумел предпринять действий, которые могли бы представлять опасность для его возлюбленной), и наконец, несчастная, разоренная, причудливая Пасифая, загнанная в деревенское захолустье, ищет идеал на балах в захудалых ресторанчиках префектуры... Ну и что из того? — скажем, заявим мы; ведь это ситуация Цезаря в Карпантра; она ищет Идеал!

Я, разумеется, не заявлю, как ликантроп мятежной памяти, отрекшийся бунтарь: «При виде всей пошлости и глупости нынешнего времени что остается нам, кроме папиросной бумаги и адюльтера?» — но стану утверждать, что при всем при том, даже если взвесить все на аптекарских весах, мир наш создан достаточно жестко, чтобы быть сотворенным Христом, что он не дает ни малейшего права бросить камень в блудницу и даже если в нем станет десятком рогоносцев больше или меньше, это ничуть не увеличит скорости обращения сфер и не приблизит ни на секунду окончательной гибели вселенной. Время положить предел все более и более заразительному лицемерию, чтобы оно стало смешно мужчинам и женщинам, чьи понятия извращены до пошлости, то того, что они готовы кричать «ату!» несчастному автору, который соблаговолил набросить с целомудрием ритора сияющий покров на альковные приключения, всегда отвратительные и уродливые, если Поэзия не осияет их опаловым светом своего ночника.

Однако если я поддамся своей аналитической склонности, мне никогда не удастся покончить с «Госпожой Бовари»; книга эта, в высшей степени будящая мысль, способна внушить толстенный том соображений. На сей раз я ограничусь замечанием, что многими эпизодами, причем важнейшими, критики просто-напросто пренебрегли, а то и разбранили их. Примеры: эпизод с неудачной операцией над искривленной стопой, а также такой заметный, так преисполненный отчаяния, такой поистине современный эпизод, когда будущая неверная жена — поскольку несчастная пока еще на самом верху наклонной плоскости — приходит искать помощи в церковь, у Богоматери, туда, где непростительно не быть готовым помочь в любой миг, в ту Аптеку, где никто не смеет ни на секунду задремать! Добрейший аббат Бурнизьен, обеспокоенный единственно поведением изучающих катехизис шалопаев, которые скачут в церкви через скамьи и стулья, простодушно отвечает: «Раз уж вы, сударыня, больны, а господин Бовари — врач, почему бы вам не обратиться к своему мужу?»

Какая женщина, встретившись с подобным небрежением кюре, не бросится с головой, получив как бы отпущение своему безумству, в бурные воды адюльтера, и кто из нас в неискушенном возрасте, оказавшись в трудных обстоятельствах, не наталкивался на безразличие священника?

VI.

Поначалу, имея под рукой две книги этого автора («Госпожу Бовари» и «Искушение святого Антония», фрагменты которого еще не собраны воедино издателем), я предполагал установить параллели между ними. Хотел определить соответствия и взаимосвязи. Мне было бы несложно обнаружить под тщательным плетением «Госпожи Бовари» яркие возможности иронии и лиризма, что беспощадно озаряют «Искушение святого Антония». Поэт здесь не прячется, и его Бовари, искушаемая всеми демонами иллюзии, ереси, всей похотливостью окружающей материи, — иными словами, его святой Антоний, изнуренный всеми безумствами, что обманывают нас, стал бы лучшей ему хвалой, чем незначительный вымысел о буржуазке. В этом произведении, из которого автор, к сожалению, продемонстрировал нам лишь фрагменты, есть замечательные куски; я говорю не только о пышном пире Навуходоносора, не только о чудесном явлении крохотной сумасшедшей царицы Савской, миниатюре, пляшущей на сетчатке глаза аскета, не только о шарлатанском и выспренном представлении Аполлония Тианского, сопровождаемого его спутником, а верней, антрепренером, глупым миллионером, который таскал его по всему свету, нет, я хотел бы главным образом привлечь внимание читателя к тому мучительному, подспудному и бунтарскому дару, что пронизывает все произведение, к тому сокрытому мраком потоку — англичане называют его subscurrent, — который источает свет и служит проводником в пандемоническом хаосе одиночества.

Мне было бы несложно, как я уже говорил, показать, что г-н Гюстав Флобер намеренно пригасил в «Госпоже Бовари» свои незаурядные лирические и иронические возможности, продемонстрированные без ограничений в «Искушении», и что это, последнее его произведение, потайная комната его духа, явно остается наиболее интересным для поэтов и философов.

Быть может, когда-нибудь я буду иметь удовольствие осуществить этот труд.