Как платить долги, если вы гениальны

Анекдот этот мне рассказали, умоляя не пересказывать никому, отчего я и хочу сообщить его всему свету.

...Он был печален, если судить по его нахмуренным бровям, по крупному рту, стиснутому и кажущемуся не таким полногубым, как обычно, по тому, как он внезапно останавливался, когда измерял шагами пассаж Опера. Он был печален.

Он, самая умнейшая голова в части коммерции и в литературе XIX века; он, поэтический мозг, увешанный цифрами, словно кабинет финансиста; он, претерпевавший баснословные банкротства, затевавший невероятные, фантасмагорические предприятия, которые всякий раз забывал довести до завершения; он, вечно пребывающий в погоне за мечтою, в непрестанных поисках абсолюта; самый поразительный, самый забавный, самый интересный и самый тщеславный из персонажей «Человеческой комедии»; оригинал, столь же невыносимый в жизни, сколь очаровательный в своих творениях; большой ребенок, раздувшийся от гениальности и суетности, обладающий столькими достоинствами и недостатками, что никто не решался отделить в нем одни от других из боязни утратить первые и тем самым разрушить эту неисправимую и роковую грандиозность.

Отчего же так мрачен этот великий человек? Отчего он расхаживает, понурив голову, отчего лоб его морщится, словно шагреневая кожа ?

Быть может, он мечтает об ананасах по четыре су, о подвесном мосте на лианах вместо канатов, о вилле без лестниц, но с будуарами, затянутыми муслином? Может, некая герцогиня, приближающаяся к сорока, украдкой бросила ему один из тех многозначительных нежных взглядов, что красота приносит в дар гению? Или же его мозг, в котором сейчас зарождается какая-то хитроумная махинация, терзаем всеми страданиями изобретателя?

Увы, нет! Печаль великого человека имеет причину самую пошлую, низменную, постыдную и нелепую; он попал в унизительную ситуацию, знакомую всем нам, когда каждая улетающая минута уносит на своих крыльях шанс на спасение, когда взор не отрывается от часов, а дух изобретательности чувствует необходимость удвоить, утроить, удесятерить силы в соответствии с убегающим временем и приближением рокового часа. Прославленный автор теории заемного обязательства должен завтра уплатить по векселю тысячу двести франков, а уже давно настал вечер.

В ситуациях подобного рода иногда случается, что мысль, сжатая, сдавленная, смятая, сплюснутая под поршнем необходимости, вдруг нежданным победительным броском вырывается из своей тюрьмы.

Видимо, это и произошло с великим романистом. Ибо улыбка сменила скорбную гримасу, какой была изломана горделивая линия его уст, в глазах появился вызывающий блеск, и, успокоенный, без следа волнения, он величественным, размеренным шагом направился на улицу Ришелье.

Там он вошел в дом, где за чаем у камелька после дневных трудов вкушал отдохновение богатый и в ту пору процветающий коммерсант; великий романист был принят со всем подобающим почтением и после нескольких минут беседы изложил цель своего визита в следующих словах:
— Хотите послезавтра увидеть в «Сьекль» и «Деба» в разделе «Смесь» две статьи о «Французах, живописующих самих себя», две мои большие статьи, которые будут подписаны моим именем? Мне нужно полторы тысячи франков. Вам это сулит золотые горы.

Похоже, издатель, в этом смысле отличающийся от своих собратьев, счел предложение здравым, поскольку сделка тут же и была заключена. Но писатель, поразмыслив, настоял на том, что полторы тысячи будут выплачены сразу после публикации первой статьи, после чего безмятежно возвратился в пассаж Опера.

Через несколько минут он там высмотрел невысокого молодого человека с язвительным, умным лицом, который недавно написал ошеломляющее предисловие к «Величию и падению Цезаря Биротго» и уже приобрел известность в журналистике своим гаерским и почти что нечестивым остроумием; пиетизм еще не обстриг ему когти, а пустосвятские листки еще не раскрыли перед ним страницы своих благостных гасильников.

— Эдуар, хотите завтра получить сто пятьдесят франков?
— Еще бы!
— Возьмите себе кофе.
Молодой человек выпил чашку кофе, от которого его тщедушный организм южанина мгновенно возбудился.
— Эдуар, мне нужны завтра утром три больших колонки для «Смеси» о «Французах, живописующих самих себя», причем рано утром, так как статья должна быть переписана моей рукой и подписана моим именем. В этом вся суть.

Великий человек произнес эти слова тем напыщенным и величественным тоном, каким, случалось, разговаривал со знакомым, которого не хотел принять: «Тысяча извинений, дорогой друг, но у меня сейчас свидание с герцогиней, которая мне доверила свою честь, так что сами понимаете...»

Эдуар стиснул ему руку как благодетелю и помчался трудиться.

Вторую статью великий романист заказал на Наваринской улице.

Первая через день была опубликована в «Сьекль». Странное дело, но подписана она была не великим и не тщедушным человеком, а фамилией третьего лица, широко известного тогдашней богеме своим пристрастием к кошкам и Опера комик.

Второй друг был — впрочем, он и сейчас таков — толст, ленив и флегматичен; притом идеи — это не его сфера, и он умеет лишь нанизывать и шлифовать слова наподобие ожерелий осейджей, а поскольку заполнить словами три больших газетных колонки требует больше времени, чем сочинить книгу, набитую идеями, его статья вышла только через несколько дней. И напечатана была не в «Деба», а в «Пресс».

Вексель в тысячу двести франков был оплачен, все остались довольны, за исключением издателя, хотя в какойто мере он тоже был удовлетворен. Вот так платят долги... когда обладают гениальностью.

Но ежели какому-нибудь злокозненному читателю придет в голову счесть это балагурством мелкой газетки и покушением на славу самого великого человека нашего столетия, то он постыдно ошибется; я всего лишь хотел продемонстрировать, что великий поэт умеет привести проблему с векселем к развязке столь же легко, как и самый таинственный и запутанный роман.