Наброски письма к Жюлю Жанену

Сам он тоже «умел петь и плакать, знал улыбку, увлажненную слезами, и т. д.».

Не правда ли, как странно, что человек является человеком?

Катилина, перед тем как взяться за оружие, написал сенатору Квинту Цецилию: «Поручаю тебе мою дорогую жену Орестиллу и мою милую дочь... »

Мериме (сам Мериме!!!) замечает: «Испытываешь некоторое удовлетворение и некоторое удивление, обнаруживая человеческие чувства у подобного чудовища».

Как странно, что человек оказывается человеком!

Что же касается всех цитат из мелких французских шалостей, которые сравниваются с поэзией Генриха Гейне, Байрона и Шекспира, то это производит такое же впечатление, как сравнение шарманки или спинета с могучим оркестром. Среди приведенных вами фрагментов из Генриха Гейне нет ни одного, что не был бы бесконечно выше всех тех пасторалей и беркинад, которыми вы так восторгаетесь. Итак, автор «Дохлого осла» и «Гильотинированной» не желает и слышать об иронии; он не желает, чтобы при нем говорили о Смерти, о кратковременности людских чувств: «Избавьте меня от мрачных образов, хватит этого зубоскальства! Дайте мне переводить Горация и упиваться им в свое удовольствие; Горация, истинного любителя уличных песенок, славного словоплетельщика, чтение которого в отличие от современных расстроенных лир не действует болезненно на нервы».

В завершение мне было бы любопытно узнать, действительно ли вы убеждены, что Беранже был поэт? (Я-то думал, что больше никто не посмеет говорить об этом человеке.)

— Действительно ли вы убеждены, что пышные похороны являются подтверждением таланта или порядочности покойного? (Я думаю совершенно противоположное, то есть, что пышных порохон удостаиваются лишь прохвосты либо дураки.)

— Вы убеждены, что Дельфина Гэ — поэт?

— Вы убеждены, что томный Мюссе — хороший поэт?

— Небезынтересно было бы также узнать, как оказалось смехотворное имя Вьенне рядом с именем Банвиля?

— И рядом с Огюстом Барбье, Эжезиппом Моро отвратительное ничтожество, распаленное грязным сладострастием и бельгийской ненавистью к священнослужителям.

Наконец, почему имя г-на Леконта де Лиля вы пишете как Леконт Делиль, тем самым путая его с ничтожным автором «Садов»?

Милостивый государь, если бы я захотел вполне излить ярость, какую вы возбудили во мне, я написал бы вам полсотни страниц и доказал бы, что, вопреки вашему утверждению, в несчастной нашей Франции не так уж много поэтов и нет ни одного, кого можно было бы противопоставить Генриху Гейне. Но вы не любите правды, не любите соразмерности, не любите справедливости, не любите композиции, не любите ни ритма, ни размера, ни рифмы: ведь они, чтобы добиться их, требуют слишком больших усилий. Так сладко засыпать на подушке расхожего мнения!

Известно ли вам, милостивый государь, что вы излишне легковесно судите о Байроне? Ему присущи ваши достоинства и ваши недостатки: чрезмерная избыточность, чрезмерная изобильность, чрезмерное многословие, но также и то, что делает поэта — демоническая личность. Поистине вы возбуждаете у меня желание защитить его.

Сударь, я часто получаю оскорбительные письма незнакомцев, иногда даже анонимные; их, вне всяких сомнений, пишут люди, у которых бездна времени, чтобы впустую тратить его. Сегодня вечером я готов потратить время и хочу применительно к вам последовать примеру давателей советов, которые нередко одолевают меня.

В некотором смысле я принадлежу к вашим друзьям; было время, когда я восхищался вами. Я основательно познал французскую глупость и однако же, когда вижу французского литератора (имеющего влияние в обществе), позволяющего себе необдуманные высказывания, меня еще больше охватывает ярость, которая может извинить все, даже анонимное письмо.

Обещаю, что при следующем визите, который я буду иметь удовольствие сделать вам, я буду перед вами каяться, но не в своих мнениях, а лишь в своем поведении.

Милостивый государь, я постоянно читаю ваши статьи в газете «Эндепанданс», которой иногда недостает уважения к вам и которая порой проявляет к вам определенную неблагодарность. Предваряющие статьи в манере Бюлоза. Огюст Барбье в «Ревю де Пари». Неприятие. У «Эндепан-данс» убеждения, не позволяющие ей сочувствовать несчастьям королев. Словом, я вас читаю; ведь в определенном смысле я отношусь к вашим друзьям, если только вы полагаете, как и я, что восхищение порождает своеобразную дружественность.

Но вчерашняя ваша статья привела меня в неописуемую ярость. Хочу объяснить почему.

Итак, Генрих Гейне был человеком! Каталина тоже, оказывается, был человеком. А ведь он — чудовище, так как ради бедных устроил заговор. Генрих Гейне был зол, как все чувствительные люди, раздраженные тем, что им приходится жить среди сброда; под сбродом я подразумеваю тех, кто не смыслит в поэзии (genus irritabile vatum).

Исследуем же сердце молодого Генриха Гейне.

Фрагменты, которые вы цитируете, очаровательны, но я прекрасно вижу, что вас шокирует — печаль, ирония. Если бы Ж. Ж. был императором, он законом запретил бы при своем царствовании плакать, вешаться или смеяться определенным образом. «Когда Август пил и т. д.»

Вы счастливый человек. Я сочувствую вам, сударь, оттого что вам так легко быть счастливым. Может ли человек пасть столь низко, чтобы поверить, что он счастлив? Но, возможно, это лишь сардоническая вспышка, и вы улыбаетесь, чтобы скрыть лисенка, который грызет вас. Если это так, то это прекрасно. Если бы мой язык смог произнести подобную фразу, он остался бы навсегда парализованным.

Вы не любите несозвучности, диссонанса. Долой бестактных, что нарушают дремотность вашего счастья! Да здравствуют ариетки Флориана! Долой громогласные жалобы рыцаря Тангейзера, жаждущего страдания! Вы любите музыку, которую можно понять, не слушая, и трагедии, которые можно начинать с середины.

Долой всех тех поэтов, в чьих карманах кинжалы, желчь и пузырьки с лауданумом! Этот человек печален, он возмущает меня! У него нет Марго, да никогда и не было. Да здравствует Гораций, попивающий птичье молоко, я хочу сказать фалернское, и щиплющий Лизетту за ее прелести, как и подобает добропорядочному человеку, славному словоплетельщику без всякого там демонизма, ярости и oestrus!

Упомянув прекрасные похороны, вы, я полагаю, имели в виду похороны Беранже. Убежден, ничего прекрасней и быть не могло. Префект полиции сказал, что увильнул от них. Что может быть прекрасней, чем г-жа Коле, расталкивающая полицейских. И только Пьер Леру нашел подходящие слова: «Я всегда предсказывал ему, что он провалит свои похороны».

Беранже? Уже высказано несколько истин об этом игривом шалуне. Продолжать можно было бы до бесконечности. Так что лучше промолчим.

Де Мюссе. Есть поэтические способности, но не слишком радостный. Противоречие вашему тезису. Поэт, впрочем, плохой. Сейчас его стихи можно увидеть у девиц рядом со стеклянными собачками, песенником «Погребка» и фарфоровыми безделушками, выигранными в Аньере в лотерею. Томный плакальщик из погребальной конторы.

Сент-Бев. О, вот тут я вас остановлю. Можете вы объяснить этот род прекрасного? Вертер-кавалерист. Итак, опять противоречие вашему тезису.

Банвиль и Вьенне. Грандиозная катастрофа. Безукоризненно добропорядочный Вьенне. Доблесть уничтожения поэзии. Но Рифма! А также Разум! Я знаю, вы никогда не действуете из корысти... Что же тогда подвигнуло вас?

Дельфина Гэ! — Леконт де Лиль! Положа руку на сердце, вы и впрямь находите его таким весельчаком, как раз по вашему вкусу? — А Готье (sic)? А Вальмор? А я? — Мой фортель.

Я привел тут парафразу насчет genus irritabile vatum не только для защиты Гейне, но и всех поэтов. Этих бедолаг (которые суть венец человечества) оскорбляют все, кому не лень. Когда они испытывают жажду и попросят стакан воды, всегда сыщется какой-нибудь Тримальхион, который обзовет их пьяницами. Тримальхион вытирает руки о волосы своих рабов, но стоит какому-нибудь поэту высказать желание иметь в своей конюшне нескольких буржуа, обязательно найдется масса людей, которые возмутятся этим.

Вы пишете: «Вот они эти красоты, которые я никогда не пойму... Неокритики...»

Оставьте этот старческий брюзгливый тон, который вам ничего не прибавит, даже во мнении сьера Вильмена.

Жюль Жанен более не хочет огорчительных картин.

А смерть Шарло? А поцелуй в круглое окошко гильотины? А Босфор, такой восхитительный, если любоваться им, будучи посаженным на кол? А Бурб и капуцины? А язвы, дымящиеся при прикосновении раскаленного железа?

Когда дьявол стареет, он становится... пастырем. Так пасите же своих белых овечек.

Долой самоубийства! Долой злых балагуров? При вашем правлении никто никогда не посмеет сказать: «Janino Im-peratore, повесился Жерар де Нерваль». У вас даже будут специальные полицейские, инспекторы, которые станут загонять обратно в дома людей, на устах у которых не обнаружат счастливой гримасы.

Каталина был умный человек, так как у него имелись друзья во враждебной партии, что непостижимо только для бельгийца.

Вечно Гораций и Маргошка! Вы постереглись выбрать Ювенала, Лукана или Петрония; Петрония с его ужасающими непристойностями и печальным шутовством (признайтесь, вы с удовольствием приняли бы сторону Три-мальхиона, потому что он счастлив)] Лукана с его скорбью по Бруту и Помпею, с его воскресающими мертвецами, с фессалийскими колдуньями, заставляющими луну танцевать над травами опустелых равнин; Ювенала с его взрывами смеха, исполненными гнева. Ведь вы не преминули отметить, что Ювенал всегда гневается в пользу бедного и угнетенного. Ишь, грязный невежа! Да здравствует Гораций и все те, к кому благосклонна Бабетта!

Тримальхион глуп, но он счастлив. Кичлив до того, что даже его собственные слуги умирают от смеха, но счастлив. Низок и отвратителен, но счастлив. Выставляет роскошь напоказ, притворяется, будто знает толк в изящном, нелеп, но счастлив. Ах, простим счастливым. Не правда ли, счастье — прекрасное и всеобъемлющее извинение?

Ах, вы, сударь, счастливы. Да еще как! Скажите вы: я добродетелен, мне по крайней мере было бы понятно, что под этим подразумевается: я меньше страдаю, чем кто-то другой. Но нет, вы — счастливы. Итак, вам легко удовлетвориться малым, да? Я весьма сочувствую вам и считаю свое скверное настроение куда более достойным, чем ваше блаженство. Я дойду даже до того, что задам вам вопрос: удовлетворяют ли вас картины, что открываются на этой земле? Но нет, вам никогда не приходило желание уйти отсюда, ради того только, чтобы сменить зрелище! У меня весьма серьезные основания сострадать тому, кто не любит Смерть.

Байрон, Теннисон, По и Ко.

Меланхолический небосвод новейшей поэзии. Звезды первой величины.

Почему все изменилось? Вопрос важный, хотя у меня нет времени объяснять его вам. Но ведь вам никогда не приходило в голову задать его себе. А все изменилось, потому что должно было измениться. Ваш друг сьер Вильмен шепнул вам на ухо словцо: «Упадок». Словцо крайне удобное для пользования невежественными педагогами, зыбкое словцо, за которым кроется наша лень и наше нелюбопытство к закономерности.

Но почему одна только радость? Возможно, чтобы развлечь вас. А почему не может быть красоты в печали? И в ужасе? Да во всем. Да в чем угодно.

Я зайду повидать вас. Я знаю, к чему вы клоните. Возможно, вы решитесь заявить, что нельзя класть черепа в супницы, что крохотный трупик новорожденного — это ужасно... (Да, шутка эта была произнесена, но, увы, то были добрые старые времена!) Тем не менее на этот счет можно было бы многое сказать. Вы уязвляете меня в самых заветных моих убеждениях. В этих материях главная проблема — соус, то бишь талант.

А почему поэт не может быть изготовителем ядов, равно как и кондитером, не может разводить змей для сотворения чудес и для представлений, не может быть заклинателем этих гадов, влюбленным в них и наслаждающимся ледяной лаской их колец так же, как ужасом толпы?

Две равно нелепых стороны вашей статьи. Непризнание поэзии Генриха Гейне и поэзии вообще. Абсурдный тезис о юности поэта. Поэт — не старец и не юноша. Он такой, каким хочет быть. Девственник, он воспевает разврат, умеренный в питье — пьянство.

Ваша отвратительная любовь к радости вынуждает меня вспомнить г-на Вернона, жаловавшего на огорчительную литературу. Ваше пристрастие к добропорядочности происходит всего лишь от сибаритства. Г-н же Верной высказался вполне простодушно. Несомненно, «Вечный Жид» опечалил его. Он ведь тоже вздыхает по спокойным и не тревожащим переживаниям.

Кстати, о юности поэта: «Истинные книги, истинные стихи».

Справьтесь на сей счет у г-на Вильмена. Невзирая на свою неискоренимую любовь к солецизмам, сомневаюсь, что он это проглотит.

Байрон, многословие, излишества. Кое-какие из ваших качеств, сударь. Но зато те высокие недостатки, что творят великого поэта. Меланхолия, извечно неотделимая от чувства прекрасного, и пламенная, демоническая натура. Дух, подобный саламандре.

Байрон. Теннисон. Э. По. Лермонтов. Леопарди. Эсп-ронседа. Но они не воспевали Марго. Как! Я не упомянул ни одного француза. Франция бедна.

Французская поэзия. Поток, иссякший при Людовике XIV. Возродившийся с Шенье (Мари Жозефом), поскольку второй был краснодеревщиком Марии Антуанетты. Наконец возрождение и взрыв при Карле X.

Ваши французские припевки. Спинет и оркестр. Неглубокая поэзия. Амур Томаса Гуда.

Ваш набор поэтов, связанных попарно, как таксы и борзые, как жирафы и куницы.

Проанализируем их одного за другим.

А Теофиль Готье? А я?

Леконт Делилъ. Ваша рассеянность. Жан Фарон. Фара-мон. Жан Бодлер. Не пишите Готтъе, если хотите исправить свою забывчивость, и не подражайте вашим издателям, которые столь малосведущи, что коверкают его фамилию. Версификация прозаического произведения. Это вы изрядно. Мания Вильфранша.

Прирожденная мания. Вильфранш и Аржантейль.

Гасконь. Франш-Конте.

Нормандия. Бельгия.

Вы счастливый человек. Этого вполне достаточно, чтобы утешиться при всех заблуждениях. Вы ничего не смыслите ни в архитектуре слов, ни в пластике языка, ни в живописи, ни в музыке, ни в поэзии. Утешьтесь, Бальзаку и Шатобриану ни разу не удалось сочинить хотя бы сносного стихотворения. Правда, они умели распознавать хорошие.

Начало. Моя ярость. Пьер в моем саду, верней, в нашем саду.

(В статье Жанен.) Жанен превозносит Цицерона, мелкая проделка журналиста. Быть может, чтобы умаслить сьера Вильмена. Цицерон-филиппист. Гнусный тип выскочки. «Это наш Цезарь, по нам». (Де Саси).

У Жанена, вне всяких сомнений, есть причина назвать Вьенне среди поэтов. Точно так же, как есть несомненная причина превозносить Цицерона. Цицерон не является членом Академии, но тем не менее можно сказать, что он входит в ее состав благодаря Вильмену и шайке орлеанистов.