Современный художник

Дорогой М..., когда вы оказали мне честь, предложив дать отчет о нынешнем Салоне, вы добавили: «Пишите кратко, пусть это будет не каталог, а беглое обозрение, что-то вроде заметок о философской прогулке среди выставленных холстов». Что ж, я выполню ваше желание в точности, и не только потому, что оно как нельзя лучше совпадает с моим отношением к тому роду скучнейших статей, что именуются «Салоном»; и ,вдже не потому, что этот метод легче другого, ибо, напротив, краткость требует больших усилий, чем многословие. Просто у меня нет иной возможности, особенно в данном случае. Разумеется, моя задача была бы сложнее, окажись я перед целой россыпью оригинальных талантов или если бы современный французский темперамент, внезапно преобразившись, очистившись и помолодев, расцвел таким ярким, разнообразным и благоуханным цветом, что это чудо вызвало бы неудержимое изумление, бурные восторги, многословное восхищение и тем самым появилась бы необходимость новых категорий в критическом языке. Однако, к счастью — разумеется, только для меня,— ничего похожего нет и в помине. Никакого взрыва, никаких неведомых доселе гениев. Мысли, навеваемые нынешней экспозицией Салона, вполне традиционны, просты и привычны, и мне хватит, вероятно, немногих страниц, чтобы изложить их. И поэтому не удивляйтесь, если на банальность художника литератор откликнется общим местом, то есть банальностью. Впрочем, вы на этом ничего не теряете, ибо сущствует ли что-либо (рад сознавать, что вы разделяете это мнение) более соблазнительное, более возбуждающее и питательное для ума, нежели общее место?

Прежде чем приступить к делу, позвольте мне выразить сожаление, которое, как я надеюсь, мне не придется часто испытывать в будущем. Было объявлено, что к нам прибудут гости, и притом отчасти уже нам знакомые, ибо прошлая выставка на авеню Монтень открыла парижской публике кое-кого из чудесных художников, о которых она слишком долго не имела представления. Я с радостью готовился вновь приветствовать щедрого, наивного и благородного humourist Лесли, который как нельзя лучше воплощает английский национальный характер; обоих Хантов, из которых один — убежденный натуралист, а другой — страстный и целеустремленный создатель братства прерафаэлитов; смелого, пылкого и уверенного в себе Маклиса; поэтичного и скрупулезно точного Миллеса; Дж. Шал она, сочетающего в себе Клода Лоррена и Ватто в сценах праздничных гуляний в больших итальянских парках; Гранта, естественного наследника Рейнолдса; Хука, чьи «Венецианские грезр» пронизаны магическим светом; удивительного Пейтона, который напоминает Фюсли и не по-нынешнему терпеливо вышивает изящные образы пантеистического хаоса; акварелиста Каттермола, автора исторических сцен, и еще одного, чье имя ускользнуло из моей памяти, удивительного архитектора-мечтателя, который возвел на бумаге фантастические города, где мосты опираются на слонов, а между ног этих гигантских изваяний проплывают на всех парусах огромные трехмачтовые шхуны! Для этих приверженцев вольного воображения и непривычного для нас колорита, для этих любимцев странной музы были даже приготовлены залы, но, увы, по неизвестным мне причинам, которые к тому же нет смысла излагать на ваших страницах, мои ожидания были обмануты. Итак, на этот раз мы не увидим трагических порывов и страстей в манере Кина и Макреди, задушевного домашнего уюта, восточной роскоши, отраженной в поэтическом зеркале английского мироощущения, шотландской зелени, чарующей свежести, бездонной глубины акварелей, которые, несмотря на их небольшие размеры, воспринимаются крупномасштабными, точно театральные декорации. Неужто прием, оказанный вам в первый ваш приезд, был настолько холоден, что теперь вы, горячие поборники воображения и других бесценных качеств души, считаете нас неспособными оценить вас по достоинству?

Итак, дорогой М... , нам придется ограничиться Францией. Поверьте, я с большой радостью и любовью готов говорить о художниках моей страны. К сожалению, на мало-мальски искушенного критика патриотические соображения не оказывают решающего воздействия и мы не обойдемся без некоторых досадных признаний. Когда я посетил нынешний Салон в первый раз, мне встретился на лестнице некий художественный критик, один из самых уважаемых и тонких. На первый же вопрос, с которым я, естественно, к нему обратился, он ответил: «Плоско, посредственно; редко доводилось мне видеть столь унылую выставку». Он был прав и не прав одновременно. Экспозиция, где представлены многочисленные произведения Делакруа, Пенгильи и Фромантена, не может быть унылой; однако, пройдя по залам, я, в общем, присоединился к его мнению. Спору нет, во все времена посредственность количественно преобладает, но зрелище ее безраздельного господства и торжества производит удручающее впечатление. Вид всех этих пошлостей, доведенных до совершенства, тщательно вылизанного вздора, ловко скроенных поделок и глупостей невольно натолкнул меня на сравнение между художником прошлого и настоящего. Печальные раздумья неизбежно привели к жестокому и вечному вопросу — почему? Напрашивается вывод, что душевный жар, возвышенные искания и благородное честолюбие уступили место ничтожности, инфантильности, отсутствию любознательности и плоскому, самодовольному равнодушию как в области пластических искусств, так и в литературе. И, судя по всему, ничто в настоящее время не предвещает пышного духовного расцвета, какой дала эпоха Реставрации. Поверьте, не одного меня удручают подобные горькие мысли, и ниже я постараюсь это доказать. Итак, обратимся за примером к старым мастерам, положим, к Лебрену или Давиду: что же они собой представляли? Лебрен — пример эрудиции, творческого воображения, знания прошлого, преклонения перед возвышенным. А Давид, этот гигант, над которым глумились пигмеи, разве не был и он олицетворением глубокого знания прошлого и любви к нему, образцом преклонения перед возвышенным? Кем же стал в наши дни художник, исконный брат поэта? Дабы правильно ответить на этот вопрос, дорогой М..., не следует бояться проявить излишнюю жесткость суждения. Бесстыдное восхваление подчас оборачивается ответным бесстыдством. Ныне — и уже с давних пор — художник при полном отсутствии заслуг живет баловнем. Сколькими почестями и деньгами осыпаны иные бездушные и невежественные служители музы! Разумеется, я не сторонник привнесения в пластические искусства чуждых им средств, и все же я не могу не испытывать симпатии к такому, например, художнику, как Шенавар, который неизменно радует, как может радовать хорошая книга, который изящен даже в своих несообразностях. С ним по крайней мере я могу поговорить о Вергилии или Платоне, нимало не заботясь о том, что бездарные собратья избрали его мишенью для насмешек. Прелестным даром наделен Прео, инстинкт влечет его к прекрасному так же неуклонно, как хищника — к добыче. Ясный и трезвый ум Домье светится в каждом его слове. При всех неровностях и пестроте речей Рикара в беседе с ним все время чувствуется, что он много знает и много размышлял. Излишне, я думаю, давать характеристику высказываниям Эжена Делакруа, великолепно соединяющего в себе философскую основательность, остроумие и творческое горение. А кроме них, я не припомню среди современных художников ни одного, достойного беседовать с философом или поэтом. Все остальные — просто баловни. Заклинаю вас, скажите: в каком салоне, кафе, на каком домашнем или публичном приеме довелось вам хоть раз услышать значительное слово, произнесенное одним из этих баловней, слово, исполненное глубокого смысла, блестящее или проникновенное, наводящее на раздумья, способное разбудить мысль или чувство? Такое слово мог бы произнести не только политик или философ, но и просто человек любой чуждой нам профессии: охотник, моряк, мастер по набивке чучел — кто угодно, но только не художник-баловень.

Баловень унаследовал привилегии, которыми заслуженно пользовались его предшественники. Восторженное почитание, окружавшее Давида, Герена, Жироде, Гро, Делакруа, Бонингтона, милостиво освещает теперь своими лучами его ничтожную особу. И в то же время, как действительно знающие и поэтически одаренные художники нелегким трудом зарабатывают себе на жизнь — тупые денежные тузы щедро оплачивают несусветный вздор, вышедший из-под кисти баловня. Я не жаловался бы, если бы такие благодеяния воздавались достойным. Я не принадлежу к тем людям, что завидуют певице или танцовщице, достигшей вершин славы и материального успеха ценой повседневного труда и профессионального риска. Я побоялся бы уподобиться блаженной памяти крючкотвору Жирардену, который имел глупость упрекнуть однажды Теофиля Готье в том, что тот за плоды своего воображения получает гораздо больше денег, чем супре-фект — за свою службу. Это было в те злополучные и достопамятные дни, когда Жирарден обратился к перепуганной публике по-латыни: Pecudesque Locutae^[1]. Нет, я не так уж несправедлив, но иногда все же следует повысить голос и громко выразить свое негодование против глупости современников; ведь в то время, когда восхитительное полотно Делакруа с трудом находило покупателя за тысячу франков, невнятные фигурки Месонье оценивались в десять, а то и в двадцать раз выше. Однако эти добрые времена позади, сегодня мы пали еще ниже, и г-н Месонье, который при всех своих заслугах был виновником зарождения и распространения вкуса к измельчанию формы, кажется поистине великаном по сравнению с нынешними изготовителями ничтожных безделиц.

Недооценка роли воображения, презрительное неприятие всего подлинно великого, любовь,— нет, это слишком высокое слово — интерес исключительно к ремесленной стороне искусства,— вот, как мне кажется, основные причины снижения творческого уровня художника. Чем богаче воображение, тем лучше нужно владеть ремеслом, тем меньше нужно им кичиться и его выпячивать — только тогда воображение сможет заблистать в полную силу. Так гласит мудрость, и она добавляет к сказанному: тот, кто владеет одной лишь ловкостью, недалеко ушел от животного, однако воображение, не опирающееся на мастерство, сродни безумию. Как ни просты эти истины, они выше или ниже разумения современного художника. Дочь консьержки решает: «Я поступлю в театральное училище, выйду на подмостки Комеди Франсэз и буду декламировать стихи Корнеля, до тех пор пока не добьюсь равных прав с теми, кто декламирует их уже давно». И она исполняет свое намерение. Ее игра отличается вполне классическим однообразием и вполне классической скукой и невежественностью, однако девица преуспевает на доступном ей пути: ценой терпения она добивается привилегий, причитающихся актерскому сословию. Точно так же рассуждает и современный художник-баловень: «Воображение? Риск и лишний труд! Чтение и изучение прошлого? Потерянное время! Я буду работать в традиционной манере, но не как Бертен (ибо традиция изменчива), а как... ну хотя бы Труайон». И он тоже исполняет свое намерение. Он пишет, пишет не останавливаясь, до тех пор пока совсем не закупоривает свою душу и не делается наконец похожим на модного художника, пока глупостью и технической ловкостью не завоевывает симпатию и деньги публики. И подражатель подражателя в свою очередь находит подражателя, и каждый из них стремится к своему идеалу славы, все крепче и плотнее закупоривая свою душу и, главное, ничего не читая, не беря в руки даже поваренную книгу, которая, возможно, дала бы ему меньше доходов, но больше честной славы. Прекрасно овладев искусством соусов, патины, глазури, зализывания, соков, острых приправ (сейчас я говорю о живописи), баловень гордо приосанивается и с еще большей уверенностью, чем прежде, твердит себе, что все прочее — сущий вздор.

Как-то раз немецкий крестьянин пришел к художнику и сказал ему: «Господин живописец, я хочу, чтобы вы написали мой портрет. Изобразите меня перед моим домом, в большом отцовском кресле. Подле меня сидит моя жена с прялкой, а за нами наши дочери хлопотливо собирают семейный ужин. По большой дороге слева подходят сыновья; одни вернулись с полевых работ и уже успели поставить волов в стойло; другие сыновья вместе с внуками разгружают возы с сеном. Покуривая трубку, я наблюдаю за всем происходящим; кстати, не забудьте, прошу вас, изобразить дым от моей трубки, пронизанный закатными лучами. Я хочу также, чтобы слышался звон колоколов соседней церкви, зовущих к вечерне. В ней все мы венчались, и отцы и дети. Очень важно, чтобы вы отобразили удовлетворение, которое я испытываю в этот час, созерцая одновременно и мою семью и мое богатство, умноженное плодами минувшего трудового дня!»

Честь и слава этому крестьянину! Сам того не подозревая, он понимал живопись. Любовь к своему ремеслу возвысила его воображение. Кто из наших модных живописцев способен написать подобный портрет, у кого из них хватит воображения, чтобы все это передать?

1. ↑ И скоты заговорили (лат.).