Часть 2

Впрочем, стоит ли тут удивляться? Разве нам неизвестно, что пора таких значительных личностей, как Микеланджело, Рафаэль, Леонардо да Винчи и даже Рейнолдс, давно миновала и общий духовный уровень художников необычайно упал? Было бы попросту смешно искать среди современных живописцев философов, поэтов и ученых, но вполне законно требовать от них хоть несколько большего интереса к религии, поэзии и науке, нежели тот, который они к ним проявляют.

Что они знают кроме своих мастерских, что любят, что хотят выразить? Между тем Эжен Делакруа, художник, страстно влюбленный в свое ремесло, был в то же время человеком широко образованным — не в пример другим современным живописцам, которые в большинстве своем являются всего лишь молодыми или старыми, знаменитыми или безвестными ремесленниками, иначе говоря, жалкими профессионалами; все они не более чем мастеровые, одни из которых набили себе руку по части академических фигур, другие — по части плодов, третьи — животных. Эжен Делакруа любил и умел писать все, он был способен вкушать от всех видов творчества. Его дух жадно впитывал самые разные идеи и впечатления, беспристрастно принимал все лучшее.

Круг чтения Делакруа был необычайно широк — это общеизвестно. Поэты запечатлевали в его душе грандиозные образы, возникающие в мгновенной законченности,— то были, так сказать, готовые картины. При всем отличии Делакруа от его учителя Герена в области творческого метода и колорита он унаследовал от великой школы эпохи революции и империи страсть к поэзии и неуемный дух соперничества с литературным образом. Воображение Давида, Герена и Жироде воспламенялось от соприкосновения с Гомером, Вергилием, Расином и Оссианом. Делакруа явился волнующим истолкователем Шекспира, Данте, Байрона и Ариосто. Сходство тут велико, различие несущественно.

Углубимся, однако, несколько дальше в то, что можно назвать учением мэтра. Представление об этом учении сложилось у меня не только в результате последовательного знакомства со всеми его работами и возможности увидеть одновременно многие из них — радость, которую принесла нам Всемирная выставка 1855 года,— но также и в ходе многочисленных личных бесед с Делакруа.