Эжен Делакруа

Эжен Делакруа и Энгр делят между собой и благосклонность и ненависть публики. Уже с давних пор общественное мнение окружило их, словно двух борцов, плотным кольцом. Отнюдь не разделяя общей неразумной тяги к противопоставлению, мы все же хотим внимательно рассмотреть творчество обоих выдающихся мастеров, поскольку вокруг них иерархически располагаются на разных ступенях мастерства почти все сколько-нибудь заметные современные живописцы Франции.

При виде тридцати пяти полотен Делакруа зритель чувствует, что жизнь этого художника до конца наполнена упорной, неотступной любовью к искусству. Какое полотно наилучшее? Трудно решить. Которое самое интересное? И тут колеблешься. В его работах то тут, то там как будто замечаешь приметы творческого роста, с другой стороны, в некоторых последних холстах ряд существенных свойств его манеры доведен до крайности, и при всем этом беспристрастный ценитель не без смущения убеждается, что величие Делакруа проявилось уже в молодости, в первых же его работах (картина «Данте и Вергилий в аду» создана в 1822 году). Иногда он писал тоньше, иногда своеобразнее, иногда он проявлял себя преимущественно как колорист, но великим он был всегда.

Когда я раздумываю о его судьбе, исполненной столь счастливых и благородных свершений, о том, как богато одарила его природа и как талант его, опираясь на непреклонную волю, полностью выразил себя, мне неизменно вспоминаются стихи замечательного поэта:


Есть люди, чей удел — Величие и Слава, 
В них все достойное соединил Господь, 
Сердца их горячей кипящего расплава,

Божественного в них немалая щепоть; 
Столетьями порой, из самой мягкой глины, 
Ваятель вдумчивый святую лепит плоть.

Он отдает им все — и горы, и долины, 
И дерзкого чела касается на миг,
— И поступью богов уходят исполины,

В сиянье золотом шагая напрямик 
Под своды вечности, к победе неизбежной 
Спокойные, как все, кто подлинно велик.

Малейший их каприз и взмах руки небрежный 
Как в бронзе отлиты — нахлынувший прибой 
Не смоет их следов на полосе прибрежной.

Наполните их дни покоем иль борьбой, 
Даруйте им века иль несколько мгновений 
— Они окончат труд, продуманный судьбой.

Сама их жизнь любых мечтаний дерзновенней 
— Так незадачливый эскиз ученика 
Единым росчерком преображает гений.

Скакун Надежды вас влечет за облака, 
И в мыслях вы уже на гребне пьедестала, 
Но только за спиной другого седока.

Все до конца свершить им вечность начертала, 
Пока в сомнении при выборе пути 
Вы на обочине вздыхаете устало.

Таких людей, увы, не больше десяти 
Найдется, может быть, у каждого народа 
— В легендах им дано бессмертье обрести.

Создать прекрасное ты не спешишь, 
Природа, Такая щедрая, радушная для тех, 
В ком брызжет злобою змеиная порода.

Постыдных промахов неискупимый грех, 
Весь хаос, где во тьме плодится нечисть эта, 
Всю гниль, всех карликов и недоносков всех

Ты искупить должна рождением Поэта!

Теофиль Готье назвал свои стихи «Искуплением». Но разве Делакруа не мог бы, пожалуй, в одиночку искупить всю пустоту нашего века?

Ни одному художнику не выпало на долю столько нападок, издевательств, препятствий в работе. Но что нам до колебаний властей предержащих (я имею в виду прошлые времена), до брани, доносящейся из иных буржуазных гостиных, до злобных разглагольствований и мелочных придирок самоуверенных обывателей? Сейчас подведены уже итоги, давний спор разрешен, и результат налицо — зримый, весомый, ослепительный.

Делакруа испытал свои силы во всех жанрах. Его творческое воображение и мастерство проявили себя во всех областях живописного искусства. Он написал — и с какой любовью, с какой тонкостью! — прелестные маленькие холсты, исполненные задушевности и глубины; он украсил и возвеличил стены наших дворцов, наполнил наши музеи огромными композициями.

В нынешнем году он полностью использовал возможность выставить наиболее значительные свои работы и тем самым как бы заставил нас вновь рассмотреть доказательства своей правоты. Вещи были отобраны с большим умом и дали публике разнообразные и убедительные образцы творчества художника.

Вот картина «Данте и Вергилий», произведшая переворот в живописи; она была написана совсем еще молодым художником, и одна из ее фигур — простертый навзничь мужчина — в течение долгого времени неосновательно приписывалась кисти Жерико. Что касается больших композиций Делакруа, то тут невольно колеблешься, которой отдать предпочтение — «Правосудию Траяна» или «Взятию Константинополя крестоносцами». «Правосудие Траяна» — поразительное полотно, все пронизанное светом и воздухом, полное движения и великолепия! Как прекрасен император, как бурлит взволнованная толпа, теснясь меж колонн и вокруг свиты, как выразительна рыдающая вдова! В свое время картина эта была ославлена г-ном Карром, поборником пресловутого здравого смысла, поднявшим на смех изображенного на ней розового коня. Словно не встречаются лошади с розоватым отливом масти, словно художник не имеет права создать такую по своему усмотрению!

А «Крестоносцы», даже если отвлечься от их сюжета, глубоко волнуют зрителя своей грозовой зловещей гармонией. Что за небо, что за море! Все здесь еще бурлит и в то же время стихает, как всегда после грандиозного события. Простирающийся за спиной крестоносцев, только что покоренный ими город написан удивительно достоверно. Вспыхивают, развеваясь, флаги; их сияющие складки плещутся в прозрачном воздухе! И, как всегда, возбужденная, тревожная толпа, лес оружия, великолепие одежд, высокий пафос критических минут истории! Эти два холста отличаются подлинно шекспировской красотой. Ибо после Шекспира никто не сравнится с Делакруа в умении соединить в таинственном сплаве жизненную трагедию и игру воображения.

Публика вновь увидит на выставке те бурной памяти холсты, чье появление сопровождалось взрывами возмущения, битвами и триумфальными победами: «Марино Фальеро» (Салон 1827 года. Любопытно отметить, что «Юстиниан, составляющий законы» и «Христос в Гефсиманском саду» написаны в том же году), «Льежский епископ» — чудесная иллюстрация к Вальтеру Скотту, многолюдная, полная движения и света, «Хиосская резня», «Шильонский узник», «Тас-со в темнице», «Еврейская свадьба в Марокко», «Бесноватые в Танжере» и многое другое. Но куда отнести целый ряд прелестных холстов, как, например, «Гамлет» (сцена с черепом), «Прощание Ромео и Джульетты», столь проникновенных в своей глубине и обаянии, что, раз погрузившись взглядом в их меланхолический мир, мы уже не в силах от него оторваться и то и дело возвращаемся к нему мыслью?

«Покинутое нами полотно тревожит нас, преследуя повсюду».

Это не тот Гамлет, который недавно вновь предстал перед нами в блистательном исполнении Рувьера — желчный, отчаявшийся, гневный, в тревоге мечущийся по сцене. Великий трагический актер мог себе позволить подобную романтическую причуду: Делакруа же, быть может более близкий к Шекспиру, показал нам бледного, хрупкого Гамлета с женственными белыми руками — очаровательное, но безвольное существо, нерешительное, с томным взглядом.

А вот и знаменитая запрокинутая голова Магдалины со странной, загадочной улыбкой, столь сверхъестественно прекрасная, что не знаешь, смерть ли окружила ее сиянием или божественная любовь придала ей такую красоту.

В связи с «Прощанием Ромео и Джульетты» я хотел бы высказать соображение, которое кажется мне немаловажным. Я слышал множество насмешек по поводу уродливости женщин у Делакруа, не понимая, впрочем, иронии такого сорта, и теперь пользуюсь случаем, чтобы выступить против этого предвзятого мнения. Как мне сказали, его разделял и г-н Виктор Гюго. Он досадовал — то было в добрые времена романтизма,— что тот, за кем общественное мнение признало славу, равную его собственной, так чудовищно заблуждается в понимании красоты. Ему случалось даже называть женщин Делакруа лягушками. Что ж, значит, великий поэт Виктор Гюго, создатель почти скульптурных образов, слеп к духовной красоте.

Очень сожалею, что в этом году не была выставлена «Смерть Сарданапала». Мы могли бы, насколько мне помнится, увидеть прекрасных, розовых женщин с сияющей, лучистой плотью. Да и сам Сарданапал женственно красив. В общем, женщин Делакруа можно разделить на два типа. Одни из них, легко доступные пониманию, обычно воплощают мифологические образы и в силу этого не могут не быть красивыми в общепринятом смысле: вспомним, например, изображенную со спины лежащую Нимфу на плафоне галереи Аполлона. Эти женщины полнотелы, дородны, пышны; у них изумительно прозрачная кожа и роскошные волосы.

Других женщин — иногда это исторические личности, как, например, Клеопатра, глядящая на змейку, а чаще создания фантазии художника, персонажи жанровых картин, многочисленные образы Маргариты, Офелии, Дездемоны и даже Св. Девы и Магдалины — я охотно назвал бы женщинами интимного мира. В их взгляде чудится мучительная тайна, которую они, как ни стараются, не в силах скрыть. Их бледность как бы выдает внутреннюю борьбу. От этих женщин, снедаемых сердечным или душевным недугом, веет то обаянием порока, то благоуханием святости, движения их бывают томными или страстными, но в глазах у каждой светится лихорадочный, странный отблеск страданий и высокое напряжение духовной жизни.

Но главное в том, что все эти женщины бесконечно далеки от всего прошлого. Одним словом, в Делакруа я вижу художника, который лучше, чем кто-либо иной, способен отобразить современную женщину, и особенно женщину сильных порывов, будь они инфернального или божественного свойства. Даже тип красоты этих меланхоличных женщин современен; однако, при всей тонкости их стана, у них высокая грудь, широкие бедра и прелестные по форме руки и ноги.

На выставке имеется ряд новых картин, еще неизвестных публике: «Двое Фоскари», «Арабская семья», «Охота на львов», «Голова старухи» (портреты кисти Э. Делакруа всегда неповторимы). Разнообразие этих полотен доказывает необычайную внутреннюю уверенность, достигнутую художником. «Охота на львов» — подлинный взрыв красок (разумеется, в положительном смысле слова). Я не знаю другого примера, где бы столь богатые и насыщенные краски проникали через врата глаз непосредственно в душу.

И беглый обзор всех этих картин и пристальный, подробный их анализ ставят нас перед рядом неопровержимых истин. Прежде всего я хотел бы сказать вот что: если зритель смотрит на картину Делакруа издалека, так что не может разобраться в ней детально и не улавливает ее сюжета, картина все равно производит на него сложное и глубокое впечатление, наполняет его душу счастьем или печалью. Так и хочется сказать, что эта живопись, подобно колдунам и гипнотизерам, внушает мысль на расстоянии. Это удивительное явление объясняется колористической силой, совершенным сочетанием тонов и заранее продуманной художником гармонией между колоритом и сюжетом. Кажется, будто колорит — да простят мне языковые ухищрения, которыми я пытаюсь передать оттенки моих чувств,— будто колорит дышит мыслью сам по себе, независимо от предметов, которые он облекает. Великолепные аккорды красок переносят вас в мир гармонии и мелодии, и впечатление, получаемое зрителем от этих картин, нередко сродни музыкальному. Один поэт попытался выразить эти трудно передаваемые ощущения в стихах, экстравагантность которых, быть может, искупается их искренностью:


Крови озеро в сумраке чащи зеленой, 
Милый ангелам падшим безрадостный дол — 
Странный мир, где Делакруа исступленный 
Звуки Вебера в музыке красок нашел.

«Крови озеро» —символизирует красный цвет; «в сумраке чащи зеленой» — зеленый цвет, дополнительный к красному; «странный мир» — тяга к сверхнатурализму; «безрадостный дол» — сумрачный грозовой фон в его полотнах; «звуки Вебера» — ассоциации с романтической музыкой, навеянные гармонией его красок.

Обращаясь к рисунку Делакруа, который подвергался такой недальновидной и нелепой критике, мы можем сказать разве только то, что некоторые элементарные истины и по сей день остаются непризнанными; что хороший рисунок вовсе не сводится к жесткой, косной, деспотичной, неподвижной линии, сковывающей фигуру, точно смирительная рубашка; что рисунок должен быть живым и изменчивым, как сама природа; что схематизм в рисунке — такое же чудище, как классицистическая трагедия; что природа предстает перед нами бесконечным рядом кривых, ускользающих, ломаных линий, подчиненных непогрешимому закону, в силу которого параллельные линии всегда извилисты и нечетки, а выпуклые и вогнутые контуры, перекликаясь, ищут друг друга; что Делакруа в высшей степени отвечает всем этим требованиям и что даже там, где в его рисунке проскальзывают промахи или чувствуются крайности, за ним остается неоспоримая заслуга: он неустанно и действенно воюет против варварского и трагического засилья прямой линии, возведенной в систему, которая уже нанесла неисчислимый вред живописи и скульптуре.

Другое важнейшее достоинство таланта Делакруа, сделавшее его любимцем поэтов, состоит в духовной связи его творчества с литературой. Его живопись не только черпала из всех областей высокой литературы, она не только воплотила средствами пластических искусств образы Ариосто, Байрона, Данте, Вальтера Скотта, Шекспира — она способна передавать мысли более возвышенные, более тонкие и глубокие, чем это удается большинству нынешних живописцев. Отметим к тому же, что для достижения этого чудодейственного результата Делакруа никогда не прибегает к манерности, мелочной тщательности и всякого рода техническим уловкам; он добивается такого результата всей совокупностью своих творческих приемов, глубокой и полной гармонией между колоритом, сюжетом и рисунком, а также драматизмом, которым насыщены его фигуры.

Эдгар По сказал как-то, не помню, где именно, что действие опиума на органы чувств состоит в том, что вся природа обретает сверхъестественную яркость, придающую каждому предмету большую глубину, интенсивность и властность. Но даже тем, кто не прибегал к опиуму, знакомы такие упоительные часы — подлинные праздники духа,— когда обостренные органы чувств постигают куда более сильные, чем обычно, ощущения, когда лазурно прозрачное небо углубляется, словно превращаясь в бесконечную бездну, когда любой звук становится музыкой, когда цвета обретают дар речи, а запахи открывают целый мир новых понятий. Так вот, живопись Делакруа кажется мне воплощением таких праздников духа. Она полна напряженной силы, и сияние ее несравненно. Подобно природе, воспринимаемой сверхчувствительными нервами, его живопись открывает нам то, что стоит за пределами материального мира,— сверхнатурализм.

Кем явится Делакруа для потомства? Что скажет о нем этот непогрешимый судья? Известные нам достижения художника позволяют предугадать это, не боясь серьезных возражений. Как и мы, потомство признает, что Делакруа неповторимо соединял в себе самые удивительные способности, что он обладал рембрандтовской задушевностью и его глубоким очарованием, композиционным и декоративным чутьем Рубенса и Лебрена, феерическим колоритом Веронезе и многим другим. Однако потомство распознает в нем также и своеобразную, лишь ему одному присущую неизъяснимую черту, отражающую печаль и страстность нашего века,— черту совершенно новую, благодаря чему Делакруа является художником единственным в своем роде, у которого не было ни истоков, ни предшественников, а возможно, не будет и преемников. Все это делает его столь драгоценным звеном в цепи истории, что ему нет замены, и, если бы возможно было его устранить, исчез бы целый мир мыслей и чувств и в цепи этой образовалась бы невосполнимая брешь.