«Музей классики в галереях Базар Бон-Нувель»

Счастливая идея рождается раз в тысячелетие. Итак, будем считать большой удачей, что нам выпало жить в 1846 году, ибо этот год подарил преданным, поклонникам изящных искусств радость встречи с десятью полотнами Давида и одиннадцатью — Энгра. Наши ежегодные выставки, с их суетой, перепалками, толкотней и давкой, не могут дать даже отдаленного представления о теперешней, которая проходит в спокойной, благожелательной и серьезной обстановке, обстановке рабочего кабинета. Не считая двух уже упомянутых прославленных имен, вы сможете насладиться здесь благородными творениями Герена и Жироде, двух горделивых и утонченных мастеров, верных продолжателей Давида, этого Чимабуэ так называемого классического жанра; вы увидите также пленительные полотна Прюдона, собрата Андре Шенье по романтизму.

Прежде чем предложить нашим читателям перечень и оценку наиболее выдающихся работ, нам хочется отметить весьма любопытный факт, который, возможно, наведет их на грустные раздумья. Эта выставка организована с целью помощи обществу художников, иными словами,— в пользу известной прослойки неимущих, самых достойных и благородных, поскольку их труд служит удовлетворению наиболее высоких потребностей общества. Однако бедняки — иного рода — тотчас явились с требованием своей доли. Тщетно пытались их унять, предлагая им отступного; далеко не простаки в делах, эти проныры сразу почуяли, что тут можно будет поживиться, и предпочли пропорциональный дележ. Не пора ли хоть немного умерить пыл незадачливого человеколюбия, которое что ни день отдает нас, при всей нашей нищете, в жертву другим неимущим? Благотворительность, разумеется, похвальна, но нельзя ли осуществлять ее, не допуская опустошительных razzias^[1] на карман тружеников?

Однажды подыхающий с голоду музыкант решил устроить скромный концерт. Тотчас, подобно воробьиной стае, слетелась нищая братия. Поскольку выручка представлялась сомнительной, бедняки согласились на двести франков отступного и разлетелись, унося в клювах добычу. Сбор с концерта составил пятьдесят франков, так что голодному скрипачу пришлось умолять Двор чудес о предоставлении ему места сверхштатного «калеки»!

Мы излагаем факты, пусть читатель сам делает выводы.

Выставка произведений классиков поначалу вызвала лишь хохот в среде наших молодых художников. Большинство этих самоуверенных господ — не будем называть их,— которые в изобразительном искусстве повторяют приверженцев псевдоромантической школы в поэзии — не будем называть и этих,— не способны понять суровых уроков революционной живописи, сознательно отказывающейся от красот и дразнящих приманок; живописи, живущей прежде всего мыслью и душой, живописи властной и горькой, как породившая ее революция. Наши мазилы слишком большие ловкачи и слишком набили руку в ремесле, чтобы вознестись на такие высоты. Увлечение колоритом ослепило их, и они уже не способны оглянуться назад и подняться к суровым истокам романтизма, являющегося отражением современного общества. Оставим же этих молодых стариков хохотать и пустословить, сколько им угодно, а сами обратимся к представленным здесь мастерам.

Из десяти произведений Давида главные—«Ма-рат», «Смерть Сократа», «Бонапарт на перевале СенБернар», «Телемак и Евхарсис».

Божественный Марат только что испустил последний вздох. Его рука свешивается через край ванны, все еще сжимая перо слабеющими пальцами, на груди зияет святотатственная рана. На зеленом пюпитре, стоящем перед ним, покоится другая его рука, с коварным письмом: «Гражданин, моя беда дает мне право рассчитывать на ваше расположение». Вода в ванне красна от крови, на бумаге кровавые пятна; на полу валяется большой, окровавленный кухонный нож. На убогом дощатом ящике, служившем рабочим столом неутомимому журналисту, мы читаем: «Марату — Давид». Все детали несут на себе печать истории и достоверности, как романы Бальзака. Перед нами трагедия, полная живой боли и ужаса. Удивительное дело: в этой сцене, ставшей шедевром Давида и одним из самых крупных достижений современного искусства, нет ничего тривиального, ничего низменного. Самое же поразительное в этом необычайном поэтическом творении — быстрота, с которой оно было написано, и при этом редкая красота рисунка — тут есть над чем призадуматься. Вот истинная пища сильных духом, торжество духа; картина жестока, как сама природа, и в то же время в ней незримо присутствует идеал. Где пресловутое уродство, которое всеосвящающая Смерть так быстро стерла краем своего крыла? Марат может отныне соперничать с самим Аполлоном, ибо Смерть коснулась его влюбленными устами, и он покоится в недвижимости своего преображения. В картине есть что-то нежное и одновременно щемящее; в холодном пространстве этой комнаты, меж этих холодных стен, над холодной зловещей ванной парит душа. Вы, политики всех партий, и вы, суровые либералы 1845 года, позвольте нам дать волю чувствам перед шедевром Давида! Ведь полотно это было его даром скорбящей родине, и слезы наши никому не опасны.

В пару к этой картине в Конвенте имелась другая — «Смерть Лепелетье де Сен-Фаржо». Это произведение таинственным образом исчезло. По слухам, семья покойного выкупила его за 40 тысяч франков у наследников Давида; мы не станем распространяться на эту тему, не желая оговаривать тех, кто, по-видимому, ни в чем не виновен^[2].

«Смерть Сократа» — всем известная великолепная композиция, в которой тем не менее есть что-то заурядное, напоминающее г-на Дюваль-Лекамю (отца). Да простит нам тень Давида это сравнение!

«Бонапарт на перевале Сен-Бернар», пожалуй, единственное, не считая картины Гро «Битва при Эй-лау», поэтическое и величественное изображение Наполеона, существующее во Франции.

Полотно «Телемак и Евхарсис» было написано в Бельгии в годы изгнания великого мастера. Эта прелестная вещь, так же как «Елена и Парис», словно соперничает с утонченными и мечтательными картинами Герена.

Из двух персонажей композиции особенно обольстителен Телемак. Не исключено, что моделью для этой фигуры служила женщина.

Герен представлен двумя эскизами, из которых один — «Смерть Приама» — великолепен. В нем вновь проявились все драматические и почти фантасмагорические достоинства автора «Тесея и Ипполита».

Известно, что Герен всегда тяготел к мелодраме.

Эскиз написан на сюжет из Вергилия. Мы видим Кассандру со связанными руками, силой уведенную из храма Минервы, и жестокого Пирра, который тащит за волосы дряхлого Приама — предать его закланию у подножия алтаря. Как случилось, что этот эскиз висит в таком невыгодном месте? Неужели г-н Конье, один из устроителей этого празднества, неблагосклонен к своему досточтимому учителю?

Полотно Жироде «Гиппократ отвергает дары Артаксеркса» привезено из здания Медицинского факультета, дабы мы могли полюбоваться его законченностью, прекрасной композицией и глубокой продуманностью деталей. Интересно отметить, что некоторые черты этой картины и неоднозначность ее замысла напоминают отличные работы г-на Робера Флери, хотя и выполнены в иной манере. Хотелось бы видеть на выставке Бон-Нувель и другие композиции Жироде, которые дали бы исчерпывающее представление о поэтической сущности его дарования. (Например, «Энди-миона» и «Аталу»). Жироде переводил Анакреона, и кисть его всегда черпала вдохновение в высоких литературных источниках.

Барон Жерар был в искусстве тем же, чем он был в собственной гостиной, то есть Амфитрионом, который стремится нравиться всем, и этот светский эклектизм погубил его. Давид, Герен и Жироде остались незыблемыми и неподвластными времени осколками великой школы, в то время как Жерара помнят лишь как радушного хозяина и острослова. Отметим, кстати, что он первым открыл Эжена Делакруа, воскликнув: «У нас появился новый художник! Этот человек без страха разгуливает по гребням крыш!»

Гро и Жерико не обладали тонкостью, вкусом, независимым умом и беспощадной резкостью своих предшественников, но зато были щедро одарены темпераментом. На выставке имеется очень необычный и захватывающий эскиз Гро «Король Лир с дочерьми», говорящий о богатстве воображения.

А вот и пленительный Прюдон, который чудесным образом сочетал в себе поэта и живописца и, созерцая полотна Давида, грезил о колорите! Мягкий, невидимый, затаенный рисунок змеится под слоем краски и, если учесть эпоху его создания, вызывает законное изумление. Художники еще не скоро найдут в себе мужество приобщиться к суровым радостям Давида и Жироде. Обольстительная нежность Прюдона поможет им в этом. Мы особенно отметили небольшую картину «Венера и Адонис», которая, вероятно, заставит г-на Диаса призадуматься.

В отдельном зале царствуют одиннадцать полотен Энгра — вся его жизнь или по крайней мере образцы каждого периода, словом, весь путь развития его таланта. Г-н Энгр уже давно отказывается участвовать в ежегодном Салоне, и, на наш взгляд, он прав. Его блистательный дар не может быть должным образом оценен в суете и толчее выставки, где отупевшая и усталая публика слушает того, кто кричит громче всех. Нужно обладать нечеловеческим мужеством г-на Делакруа, чтобы каждый год выставлять свои картины, презирая все эти враждебные выпады. Г-н Энгр если и не столь отважен, то не менее терпелив; он держался в стороне, ожидая подходящего случая. Случай представился — и художник использовал его сполна. Нам не хватит места, да и слов, чтобы должным образом восхвалить «Стратонику», которая поразила бы самого Пуссена, «Большую Одалиску», которая лишила бы покоя Рафаэля, и «Маленькую Одалиску», прелестную, причудливую фантазию, не имеющую предшественниц в старом искусстве. Созданные г-ном Энгром портреты г-на Бертена, г-на Молле и г-жи д'Оссонвиль — это образцы настоящего портрета, то есть приближенного к идеалу воссоздания личности. Мы считаем нужным сказать здесь несколько слов о странных заблуждениях по поводу г-на Энгра, распространенных в кругу людей, чей слух наделен более долгой памятью, нежели зрение. Известно и общепризнано, что живопись г-на Энгра серая. Откройте же глаза, племя простофиль, и признайтесь, доводилось ли вам видеть более блистательную и яркую живопись, большую изысканность тонов? Во второй «Одалиске» эта изысканность даже чрезмерна, и богатство красок не противоречит благородству каждого отдельного тона. Принято также считать, что г-н Энгр великий, но неловкий рисовальщик, незнакомый с законами воздушной перспективы, а живопись его плоска, как китайская мозаика. Мы воздержимся от возражений и только предложим публике сравнить «Стратони-ку», где невероятная сложность тонов и эффектов освещения не нарушает гармонии, с «Фамарью» кисти г-на О. Берне, где художник решил неслыханную задачу — создал картину невероятно крикливую и одновременно невероятно тусклую! Нам никогда не доводилось видеть ничего столь запутанного и беспорядочного. Одна из отличительных черт таланта г-на Энг-ра — любовь к женщинам. Он вдумчивый и убежденный сторонник свободы нравов. Г-н Энгр никогда не бывает столь счастлив и всемогущ, как в ту пору, когда его гений состязается с чарами красоты и молодости. Мускулы, изгибы тела, тени в ямочках, нежные округлости плоти — ничто не забыто. Если бы г-н Энгр получил заказ с острова Киферы, его картина была бы не игривой и проказливой, как у Ватто, а мощной, и полнокровной, как любовь во времена античности^[3].

Мы с удовольствием вновь встретились с тремя небольшими полотнами г-на Делароша— «Ришелье», «Мазарини» и «Убийство герцога де Гиза». Для художника умеренного дарования и вкуса вещи эти достойны всяческих похвал. Зачем только г-н Деларош вечно берется за такие большие полотна? Они, увы, все равно ничтожны — словно капля драгоценного вина на целую бочку грошового пойла.

Для своей картины «Тинторетто» г-н Конье заполучил самое лучшее место в зале.

Г-н Ари Шеффер — художник с незаурядным дарованием или, вернее, с богатым воображением; однако он слишком часто менял художественную манеру и не сумел выработать подлинно достойной. Он просто чувствительный поэт, марающий не бумагу, а холсты.

Мы не обнаружили на этой выставке работ г-на Делакруа и считаем, что это лишний повод сказать здесь о них. В простоте душевной мы полагали, что господа устроители не приобщили главу современной школы к этому художественному празднеству, поскольку они, не понимая скрытого родства Делакруа с революционной школой, из которой он вышел, пуще всего радели о единстве и монолитности организованной ими выставки. Подобное побуждение показалось нам пусть не похвальным, но все-таки простительным. Однако не тут-то было. Здесь нет картин г-на Делакруа, потому что г-н Делакруа не художник, а публицист — так по крайней мере было заявлено одному из наших друзей, который вздумал добиться объяснений. Мы не станем называть автора этого остроумного ответа, сопровождавшегося градом непристойных шуток, которые эти господа позволяют себе отпускать по адресу нашего великого художника. Все это не столько смешно, сколько печально. Г-н Конье, которому так успешно удалось скрыть от взоров публики произведения своего прославленного учителя, как видно, побоялся поддержать и своего прославленного соученика! Г-н Дюбюф — и тот повел бы себя лучше при подобных обстоятельствах. Ко всем этим господам можно было бы ввиду их скудоумия относиться снисходительнее, не будь они при этом столь завистливы и злобны.

Множество раз мы слышали, как молодые художники жалуются на буржуа и изображают его врагом всего великого и прекрасного. Тут налицо заблуждение, которое пора обличить. Существует явление в тысячу раз более опасное, нежели буржуа,— это художник-буржуа, который вклинивается преградой между публикой и гением, скрывая их друг от друга. Обычный буржуа несведущ, и он устремляется туда, куда зовет его зычный голос художника-буржуа. Не будь последнего, лавочник носил бы Э. Делакруа на руках. Ведь лавочник — человек значительный, осененный божественной благодатью, достойный всяческого уважения, homo bonae voluntatis^[4]. Не потешайтесь над тем, что этот добропорядочный человек стремится выйти за пределы своей среды и подняться ввысь. Он хочет испытывать волнение, он по-своему хочет чувствовать, познавать, мечтать. Словом, он хочет быть полноценным и каждый день требует у вас свою долю искусства и поэзии, а вы его обкрадываете. Он питается стряпней г-на Конье, и это доказывает, что его добрая воля беспредельна. Так дайте же ему подлинное произведение искусства — он переварит его, и оно пойдет ему только на пользу!

Примечания

1. ↑ Набегов (шпал.).
2. ↑ Эта картина, судя по всему, была еще более поразительной, чем «Марат». Лепелетье де Сен-Фаржо был изображен распростертым на постели. Над ним, прямо над его головой, свисал с потолка таинственный и грозный меч. На нем виднелась надпись: «Парис, телохранитель короля».
3. ↑ В рисунке г-на Энгра есть изысканность вкуса и чрезвычайная утонченность, которые являются, быть может, результатом специальных приемов. Мы бы не удивились, например, узнав, что, желая особо выделить в «Одалиске» упругость и гибкость форм, художник использовал в качестве модели негритянку.
4. ↑ Человек доброй воли (лат.).