Божественный дар

В последнее время только и слышишь, как на все лады твердят: «Копируйте природу; копируйте одну только природу. Ничто не приносит большего удовлетворения и большего торжества, чем тщательное копирование природы». Притязания этой враждебной искусству доктрины распространились к тому же не только на живопись, но и на все другие искусства, даже на роман, даже на поэзию. Человек, одаренный воображением, мог бы с полным основанием возразить этим поклонникам природы: Я нахожу бесполезным и скучным изображать реальность, ибо ничто в этой реальности меня не удовлетворяет. Тривиальной действительности я предпочитаю порождения моей фантазии, пусть даже чудовищные». А между тем, если исходить из более философской точки зрения, то надлежит прежде всего спросить у этих поклонников природы, так ли уж они уверены в существовании внешнего мира, а может они сочтут этот вопрос смехотворным,— то так ли уж они уверены, что им доступно знание всей природы, всего, что она в себе содержит. Утвердительный ответ был бы пределом бахвальства и несообразности. Насколько я понял нелепые и низменные рассуждения сторонников этой доктрины, она первоначально сводилась к следующему (по крайней мере я готов оказать ей честь таким допущением): художник, то есть истинный художник, истинный поэт, должен писать только то, что он видит и чувствует. Он должен быть действительно верным своей собственной природе. Он должен пуще смерти бояться заимствовать видение и чувства другого художника, каким бы значительным тот ни был, ибо в таком случае созданное им произведение окажется по отношению к своему автору ложью, а не действительностью. Педантизм можно наблюдать даже и в низости, а поскольку эта теория поощряет бездарность и лень, то мы встречаем его повсеместно, и если вышеозначенным педантам не по вкусу такое истолкование их нравов, то они, видимо, имеют в виду просто-напросто следующее: «Мы сами лишены воображения, так пусть же в нем будет отказано и всем остальным».

Как таинствен этот божественный дар! Он накладывает отпечаток на все другие способности человека; он одушевляет их и побуждает к бою. Порой он походит на них до неразличимости — и все же всегда остается самим собой; тех художников, которых он не животворит своим дыханием, мы сразу распознаем по какому-то загадочному проклятию, иссушающему их творения, точно евангельскую смоковницу.

Воображение соединяет в себе и анализ и синтез; между тем есть умелые аналитики, .способные кратко резюмировать свои выводы и при этом, начисто лишенные воображения. Однако оно не исчерпывается анализом и синтезом. Воображение как будто можно приравнять к чувствительности, и тем не менее встречаются люди, весьма и даже слишком чувствительные, но обделенные воображением. Именно благодаря воображению мы постигли духовную суть цвета, контура, звука, запаха. На заре человеческой истории оно создало аналогию и метафору. Воображение разлагает мир на составные элементы и потом, собирая и сочетая их по законам, исходящим из самых недр души, воссоздает новый мир, вызывая ощущение новизны. А поскольку воображение создало мир (мне кажется, можно говорить об этом и в религиозном смысле), то вполне справедливо, что оно правит им. Что сказать, допустим, о воине, лишенном воображения? Из него, возможно, получится превосходный солдат, но, если поставить его во главе армии, он не принесет ей славы. Такого воина можно сравнить с поэтом или прозаиком, который, отняв у воображения власть над остальными способностями, передаст ее, например, наблюдательности или стилю. Что представляет собой дипломат, не наделенный этим даром? Он может досконально изучить историю договоров и союзов прошлого, но ему не дано предугадать договоры и союзы грядущего. А ученый без воображения? Он способен постигнуть все, чему его учили, но не откроет никаких новых законов. Воображение царствует в безграничных владениях истины, тогда как правдоподобие занимает лишь небольшую часть ее владений. Возможности воображения беспредельны.

Без него любые способности, какими бы основательными или изощренными они ни были, обращаются в ничто, и в то же время мы снисходительны к слабости отдельных второстепенных качеств, если они одушевлены мощным воображением. Ни одна способность не может обойтись без воображения, оно же может возместить отсутствие некоторых из них. Нередко наши способности, стремясь к какой-либо цели, достигают ее лишь ценой многих проб, перебирая самые различные непригодные для этой цели методы, тогда как воображение интуитивно и безошибочно угадывает правильный путь. И, наконец, воображение играет важную роль даже в области этики, ибо позволительно спросить: что такое добродетель без воображения? Это все равно что добродетель без милосердия, добродетель без небесной благодати — нечто суровое, жестокое, мертвящее, обернувшееся в одних странах ханжеством, в других — протестантизмом.

Несмотря на все перечисленные мною достоинства, воображение — читатель, конечно, понимает это — тем могущественнее, чем больше художник ему содействует; самым же сильным оружием в битве художника за идеал является богатое воображение, располагающее к тому же огромным запасом наблюдений. Возвращаясь к упомянутому выше божественному свойству воображения восполнять изъяны таланта, я хочу привести пример, крохотный пример, к которому, я надеюсь, вы все же не отнесетесь с пренебрежением. Вряд ли вы считаете автора «Антони», «Графа Германа» и «Монте-Кристо» ученым. Вряд ли также вы считаете его знатоком искусств, долго и терпеливо изучавшим их. Мне кажется, это было бы даже противно его натуре. Итак, Дюма дает нам убедительный пример того, что одаренный воображением автор огражден от нелепых заблуждений даже в области лишь относительно ему близкой, даже если его опыт и специальные познания в ней недостаточны. Не так давно, едучи в поезде, я размышлял о статье, которую пишу в настоящую минуту. Я думал, в частности, о том, что в наш век, когда, нам же в наказание, не стало ничего недозволенного, странным образом возникло презрение к самому достойному и благотворному из всех наших душевных качеств. Размышляя об этом, я увидел на соседнем сиденье забытый кем-то номер бельгийской газеты, где был напечатан отчет Александра Дюма о выставке Салона. Мое любопытство взыграло. Вы легко представите себе, как обрадовался я, увидев, что посланный мне судьбою пример вполне подтвердил мои мысли. Что ж удивительного, скажете вы, дорогой М... , если писатель, который сам является как бы сгустком жизненной энергии мира, восторженно восхваляет полную могучих сил эпоху, если создатель романтической драмы воспевает в возвышенном стиле ту счастливую пору, когда рядом с новой литературной школой расцвела и новая живопись: Делакруа, братья Девериа, Буланже, Потерле, Бонингтон и столько других! Ему и карты в руки! Demoror yore annus[1] Но разве, дорогой друг, вас не удивляет, что Дюма хвалит Делакруа с таким проникновением, что он изобличает неразумие его противников с такой убедительностью? А ведь он идет еще дальше, показывая, чем грешили даже сильнейшие из художников следующего поколения. Разве вас не удивляет, что Александру Дюма, обычно столь покладистому и снисходительному, удалось так четко доказать, например, что Труайон лишен подлинного таланта, и даже объяснить, чего именно ему не хватает, чтобы хотя бы притворяться талантливым? Конечно, эта статья написана с той вдохновенной небрежностью, которую Дюма приобрел в долгом общении с бесчисленной аудиторией. Но при этом сколько изящества и неожиданности в его прозрениях! Вы уже догадываетесь, куда я клоню. Не будучи ученым критиком искусства, Александр Дюма мог наговорить много глупостей, не обладай он, на свое счастье, богатым воображением: его рассуждения оказались не только разумными, но и превосходно высказанными, ибо (надо все же поставить точки над «i»)... ибо восполняющая способность воображения содержит в себе также и критическое чутье.

У моих противников остается, пожалуй, последний аргумент: они могут утверждать, будто Александр Дюма не является автором своего «Салона». Однако этот навет давно устарел, а сам довод столь банален, что его следует предоставить злопыхателям, борзописцам из отдела светской хроники и происшествий. Если они еще не вцепились в эту сплетню, то не преминут это сделать.

А сейчас мы приступим вплотную к углубленному анализу функций этого кардинального дара (его власть невольно навевает представление о пурпуре кардинальской мантии). Я просто поведаю вам то, что я узнал в свое время из уст замечательного мастера, и подобно тому, как я сам в эту пору с радостью новообращенного применял его простые заветы ко всем холстам, которые попадались мне на глаза, так теперь мы с вами сможем применить их последовательно, как пробный камень, к некоторым из наших современных художников.



Примечания

  1. Восхваляет минувшие годы (лат.).