Религия, история, фантазия

С каждой новой выставкой критики отмечают все больший упадок религиозной живописи. Не знаю, правы ли они в отношении количества, но в отношении качества они наверняка не ошибаются. Многие литераторы религиозного направления, которые, так же как литераторы демократического толка, склонны жертвовать красотой ради убеждений, не преминули приписать безверию трудности, испытываемые ныне религиозной живописью. Ошибочность этого мнения можно было бы доказать с философских позиций, однако факты свидетельствуют об обратном, и история живописи помнит нечестивых и неверующих художников, создавших превосходные религиозные полотна. Итак, поскольку религия представляет собой самый вдохновенный из вымыслов, порожденных человеческим духом (я умышленно говорю здесь языком историка искусства — атеиста, разумеется, не ставя этим под вопрос мою собственную веру), она требует от людей, посвящающих себя воплощению ее деяний и чаяний, самого плодотворного воображения и самых напряженных усилий. Так, например, мученический образ Полиевкта требует от поэта и актера гораздо большего вдохновения и духовного подъема, нежели образ заурядного персонажа, влюбленного в обыденную земную женщину, или даже образ чисто политического героя. В качестве единственной уступки, которую по зрелом размышлении можно сделать тем, кто видит в вере единственный источник религиозного вдохновения, мы готовы признать, что поэт, актер и художник в пылу работы проникаются верой в реальность того, что они изображают. Таким образом, искусство представляет собой единственную область духа, где человек может сказать: «Я буду верить, если будет на то моя воля, и не поверю, если не захочу». Жестокое и унизительное изречение Spiritus flat ubi vult[1] теряет свои права в области искусства.

Мне не известно, обладают ли господа Jlerpo и Аман Готье верой в церковном понимании, но нельзя сомневаться, что каждый из них, создавая свое отличное полотно, был одушевлен религиозным чувством в достаточной мере, чтобы осуществить предпринятую работу. Оба живописца показали, что даже в XIX веке художник может создать хорошее религиозное полотно, если его воображение способно подняться до нужного уровня. Несмотря на то, что наше внимание властно притягивают более значительные работы Эжена Делакруа, мне хотелось, дорогой М... , остановиться сначала на этих двух малоизвестных или вовсе неизвестных именах. К естественному аромату забытого или неведомого цветка добавляется интригующий аромат его безвестности, и его безотносительную ценность увеличивает радость открытия. Я готов повиниться в том, что совершенно не знал г-на Легро: признаюсь, что до сих пор не видел ни одной картины, подписанной его именем. Когда я впервые увидел его холст, я находился в обществе нашего общего знакомого, г-на С..., и тотчас обратил его внимание на эту скромную и столь проникновенную работу. Будучи знатоком, он не мог отрицать ее своеобразных достоинств, но его глаза были избалованы постоянным созерцанием светской, элегантной красоты, и он не без смущения разглядывал смиренных сельских жителей, из тех, что собираются к вечерне под своды городской церкви, их грубую одежду из ситца или вельвета, их сабо, зонты, ссутулившиеся от тяжелой работы спины, их лица, иссеченные годами, иссушенные горем. Им явно овладело чисто французское чувство — боязнь попасть впросак, то самое чувство, которое было столь жестоко осмеяно известным французским писателем, едва ли не больше всех от него страдавшим. А между тем настоящий критик, как и настоящий поэт, должен уметь воспринимать все виды прекрасного. Он с одинаковой легкостью проникается ослепительным величием победоносного Цезаря — и неприметным величием скромного жителя предместий, склонившегося перед ликом Господа. Глядя на картину г-на Легро, мы как бы сами ощущаем духовное обновление, витающее под сводами католической церкви, смирение, которое черпает утешение в самом себе, веру бедняка в справедливость Божию и надежду на помощь или хотя бы забвение нынешних невзгод! Талант г-на Легро подтверждается и тем, что мешковатая, нескладная одежда ничуть не умаляет духовного величия его персонажей, напротив, ее будничность еще больше оттеняет чувства сострадания и нежности, пронизывающие эту картину. Неуклюже одетый мальчуган, который жмется к стене Божьего храма и застенчиво мнет в руках свою шапку, в силу таинственной ассоциации, понятной для тонких натур, напомнил мне стерновского осла с его миндальным печеньем. Пусть осел, жующий печенье, смешон — это ничуть не снижает чувства умиления при виде того, как самое забитое существо на ферме вкушает сласти из рук философа. Так и этот робеющий бедняцкий мальчик с трепетом приобщается к небесным лакомствам. Я чуть не забыл сказать, что эта набожная композиция выполнена с замечательной добротностью. Несколько унылый колорит и тщательная деталировка гармонируют с исконной педантичностью благочестия. Г-н С... отметил, что перспектива в картине недостаточно глубока и фигуры кажутся как бы наклеенными на окружающий их фон. Однако, на мой взгляд, этот изъян, вызывающий в памяти трогательную наивность старинных полотен, лишь увеличивает привлекательность картины. Разумеется, в менее интимной и менее проникновенной работе такой недостаток казался бы недопустимым.

Г-н Аман Готье является автором произведения, которое уже несколько лет тому назад заинтересовало критику. Замечательная с многих точек зрения его работа, насколько я знаю, была отвергнута жюри, но ее можно было видеть в витрине одного из самых известных парижских торговцев живописью. Я имею в виду картину «Женский дом умалишенных». В его трактовке этот сюжет предстал не в германском философском плане, как у Каульбаха, чья работа вызывает в памяти Аристотелевы категории; художник разработал его с чисто французским драматическим чувством, сочетающимся с меткой и проницательной наблюдательностью. Друзья художника уверяют, будто всё в его работе скрупулезно скопировано с избранных им моделей: и лица, и движения, и характеры. Не думаю, чтобы это было так, поскольку в композиции картины я приметил признаки обратного, а кроме того, полное и абсолютно точное воспроизведение модели никогда не бывает настоящей удачей. В этом году г-н Аман Готье выставил только одну работу, с простым названием «Сестры милосердия». Лишь сильный талант способен увидеть поэзию этих длинных одинаковых одеяний, строгих головных уборов, лиц и поз, столь же сдержанных и серьезных, как сама жизнь этих монахинь. Все в картине г-на Готье содействует выражению главной мысли: и длинные белые стены, и ровные ряды деревьев, и скромный до бедности фасад, и прямые, лишенные привлекательности фигуры этих женщин, покорных дисциплине, словно солдаты, и их розовато-бледные лица, на которых грустно мерцает посвященная Богу девственность,— от всего веет дыханием вечности, неизменности и долга, отрадного в своем однообразии. Разглядывая это полотно, написанное мазком таким же широким и простым, как и сам сюжет, я испытал то неизъяснимое чувство, которое вызывают в душе некоторые произведения Лесюе-ра и лучшие вещи Филиппа де Шампеня, посвященные описанию монастырской жизни. Уведомляю моих читателей, желающих познакомиться с этими двумя картинами, что они найдут их в самом конце галереи, в левом крыле здания, в глубине большого квадратного зала, среди множества бездарнейших холстов, в большинстве своем претендующих на религиозный жанр. Общий вид этого зала такой тусклый, что посетители заходят в него редко, словно в темный угол сада, куда солнце не заглядывает вовсе. Именно там, в кунсткамере мнимых экс-вото, среди изобилия бесцветного и бессмысленного вздора, и помещены оба этих скромных холста.

Воображение Делакруа! Оно никогда не боялось брать приступом крутые высоты религии. Ему равно подвластны и небо, и преисподняя, и война, и Олимп, и страсть. Вот уж поистине художник-поэт! Он, несомненно, один из редких избранников Провидения, в необъятных просторах его духа есть место всему, в том числе и религии. Его воображение, точно священный огонь, пламенеет всеми оттенками пурпура. Муки страстей Господних будят в нем ответную страсть, великолепие церкви озаряет его экстазом. На свои вдохновенные полотна он выплескивает то кровь, то свет, то мрак. Так и хочется сказать, что он счастлив присоединить к величию Евангелия блеск собственного гения. В его маленьком «Благовещении» Гавриил посещает Марию не один, а в сопровождении двух других ангелов, и эта небесная группа оставляет удивительно сильное и чарующее впечатление. Одна из картин его юности, «Христос в Гефсиманском саду» («Господи, да минует меня чаша сия»), находящаяся в церкви Сен-Поль, на улице Сент-Антуан, сияет женственной нежностью и поэтической мягкостью. Страдание и торжественность, с такой силой звучащие в религии, всегда рождают отклик в душе Делакруа.

Так вот, дорогой друг, этот необыкновенный мастер, который мерился силами с Вальтером Скоттом, Байроном, Гете, Шекспиром, Ариосто, Тассо, Данте и Евангелием, который осветил прошлое лучами своей палитры и изливал на нас ослепительные потоки своей фантазии, этот уже немолодой, но отмеченный неизбывной молодостью художник, который с отроческих лет отдавал все свое время неустанной тренировке и руки, и памяти, и глаз, дабы снабдить свое воображение как можно более надежным оружием,— словом, этот гений недавно обрел ментора, готового обучить его живописному искусству. Он обрел его в лице молодого щелкопера из отдела светской хроники, чьи прерогативы ограничивались до сих пор отчетом о том, в каком платье госпожа имярек танцевала на последнем балу в ратуше. Ах, розовые кони, ах, лиловые крестьяне, ах, красный дым (какая дерзость, подумайте, красный дым!) — все это было безоговорочно осуждено зеленым юнцом. Творчество Делакруа было обращено в прах и развеяно по ветру. Такого рода разносы, повторяющие, впрочем, мнения, которые можно услышать во всех буржуазных гостиных, неизменно начинаются словами: «Должен признаться, что я не считаю себя знатоком, тайны живописи для меня — книга за семью печатями, но все же и т. д.» (Зачем в таком случае высказываться на эту тему?) Обычно такая статья кончается желчной фразой, обращенной, точно завистливый взгляд, к тем счастливцам, которым доступно непостижимое.

Стоит ли, скажете вы мне, считаться с подобной тупостью, если гений одержал законную победу? Но, дорогой друг, отнюдь не бесполезно отдать себе отчет в силе сопротивления, на которое наталкивается гений; разумеется, наш юный щелкопер интересен лишь постольку, поскольку он воплощает обывательское мнение, но и это немало. Подумайте только, что подобные нападки на Делакруа тянутся с 1822 года и что с тех пор художник ежегодно дает на выставку несколько картин, среди которых всякий раз есть хоть один шедевр. И всякий раз он демонстрирует, по учтивому и снисходительному выражению г-на Тьера, «мощный взлет дарования, от которого оживают надежды, уже несколько угасшие при виде более чем умеренных достоинств остальных картин на выставке». Далее г-н Тьер писал: «Я не знаю, какой из великих художников прошлого приходит мне на память при виде этого холста («Данте и Вергилий»); но я ощущаю в нем необузданную страстную мощь, которая естественно и без усилий отдается своей стихии... Не думаю, чтобы я ошибался: г-н Делакруа наделен гениальным дарованием; пусть же он уверенно идет вперед, пусть берется за самые крупные и ответственные работы — это необходимое условие развития большого таланта... » Не знаю, часто ли доводилось г-ну Тьеру быть пророком, но на этот раз он был им несомненно. Делакруа взялся за крупные работы и не обманул надежд своих сторонников. Величавый, неиссякаемый поток его живописи уже тогда выдавал в нем того художника, который позже признался мне: «Как и все люди моего возраста, я успел изведать не одну страсть, но только работа дала мне ощущение истинного счастья». Паскаль говорит, что тога, пурпур и прочие внешние признаки величия были весьма удачной выдумкой, предназначенной для того, чтобы внушить почтение обывателю и как бы отметить особым ярлыком то, что доподлинно заслуживает уважения. И все же официальное признание заслуг Делакруа не заставило невежд умолкнуть. Впрочем, по мнению тех, кто, подобно мне, считает, что искусство должно составлять удел избранных и что на немногочисленности праведников зиждется блаженство рая,— все это даже к лучшему. Высоко назначение художника, которому Провидение уготовило столько врагов! Он вправе считать себя счастливейшим из счастливых! Его талант не только торжествует над препятствиями, но неустанно создает себе новые, дабы превозмочь и их! В наш век и в нашей стране великие мастера прошлого просто не выстояли бы; Делакруа же выстоял и ни в чем им не уступает. Когда превозносят до небес таких художников, как Рафаэль или Веронезе, с явным намерением умалить заслуги тех, кто явился после них, то при всем восхищении, которое вызывают во мне их великие тени (нимало, впрочем, в том не нуждающиеся), я задаю себе такой вопрос: разве заслуги таланта, по меньшей мере равного их таланту (допустим даже из почтения, что наш современник уступает им), не стоит ценить гораздо выше уже потому, что ему пришлось развиваться и утверждать себя в неблагоприятных условиях, в атмосфере враждебности? Стоит ли удивляться, что благородные художники эпохи Возрождения смогли стать великими, плодовитыми, возвышенными — ведь их поддерживало и вдохновляло просвещенное общество вельмож и высшего духовенства; впрочем, не только они, но и простые люди в те благодатные времена были проникнуты эстетическим чувством! О современном же художнике, сумевшем так высоко подняться вопреки своему веку, мы могли бы высказать только такое суждение, которое неприемлемо для нашего века и найдет поддержку разве что у грядущих поколений.

Возвращаясь к религиозной живописи, я хотел бы спросить, доводилось ли вам видеть где-либо лучшее выражение скорбной торжественности, чем в картине Делакруа «Положение во гроб»? Считаете ли вы, по-ложа руку на сердце, что Тициан мог бы создать нечто подобное? Он должен был бы истолковать — и истолковал — эту тему иначе, но я лично предпочитаю манеру Делакруа. Фоном картины служит склеп — символ потаенного существования, которое долгое время принуждена вести всякая новая религия. Снаружи спиральными волнами просачиваются воздух и свет. Мария еле держится на ногах, она вот-вот потеряет сознание. Заметим попутно, что Эжен Делакруа не наделяет Богоматерь наигранной сентиментальностью, но всегда находит для нее позу и выражение, исполненные трагизма и неотъемлемо присущие этому святейшему символу материнства. Поэтически настроенный любитель живописи не может не испытать сильнейшего волнения, и притом не исторического, а поэтического, религиозного, всеохватывающего, от созерцания нескольких фигур, осторожно несущих земные останки своего бога в глубину склепа, в ту гробницу, перед которой благоговейно склонится мир, «единственную,— как великолепно сказал шатобриановский Рене,— которая окажется пустой в день Страшного суда».

Полотно «Св. Себастьян» не только настоящее чудо живописи — в нем таится также несказанное очарование печали. «Несение креста» — сложная композиция, выполненная со страстью и мастерством. Сам художник, хорошо знающий публику, говорил о ней: «Эта работа предназначалась первоначально для баптистерия церкви Сен-Сюльпис и должна была иметь большие размеры., но потом намерения заказчиков изменились». И хотя художник предусмотрительно и с исчерпывающей ясностью заявил: «Я хочу показать вам выполненный в малом масштабе набросок очень крупной работы, которая в свое время была мне поручена», критики не преминули, по обыкновению, упрекнуть его в том, что он умеет писать только эскизы!

А вот и прославленный поэт, учивший искусству любви, лежит на густом ковре зелени в мягкой, женственно-грустной позе. Сумеют ли знатные покровители в Риме смягчить обрушившийся на него гнев императора? Вернется ли он когда-нибудь к неге и роскоши Вечного города? Нет, тщетно будет изливаться из этого бесславного края нескончаемый тоскливый поток «Скорбных элегий». Здесь Овидию суждено жить, здесь он и умрет.

«...Однажды, перебравшись через Истер у его устья и немного отдалившись от толпы охотников, я очутился вблизи вод Понта Эвксинского. Я обнаружил каменное надгробие, на котором рос лавр. Расчистив латинские буквы, густо заросшие травою, я вскоре смог разобрать первую строку элегии злосчастного поэта: «Так, без хозяина в путь отправляешься, малый мой свиток...»

Не могу описать, что я почувствовал, встретив в этих диких местах могилу Овидия. Сколько печальных мыслей пронеслось у меня в голове! Я вспомнил все тяготы моего собственного изгнания и подумал о том, сколь тщетны усилия таланта в достижении счастья. Тот самый Рим, который наслаждается ныне творениями изысканнейшего из своих поэтов, целых двадцать лет равнодушно взирал на слезы Овидия. Не столь неблагодарные, как италийцы, дикие обитатели берегов Истера все еще помнят сладкогласного Орфея, появившегося в их лесах. Они собираются у могилы поэта и совершают ритуальный танец вокруг его праха, дабы почтить сладостную для них память о римлянине, который называл себя варваром, потому что не слыхал дотоле имени сарматов!»

Я не без умысла процитировал размышления Евдо-ра о судьбе Овидия. Меланхолический тон автора «Мучеников» гармонирует с картиной Делакруа, исполненной той же безысходной тоски, что томила христианского узника. Мы находим в ней широту манеры и глубину чувства, присущую автору «Наче-зов». В первобытной идиллии Эжена Делакруа я вижу совершенную красоту, ибо он вложил в нее «цветок пустыни, изящество хижины и простоту в выражении страдания, которые я не льщу себя надеждой передать». Разумеется, моему перу не под силу выразить печальную негу, которой веет от этой сцены. Краткое и четкое описание, данное самим Делакруа в каталоге, гласит просто, и яснее не скажешь: «Одни разглядывают поэта с любопытством, другие приветствуют его на свой лад, предлагая ему дикие плоды и кобылье молоко». Как ни подавлен певец изысканной красоты, его невольно трогает их первобытная грация и прелесть их безыскусного гостеприимства. В картине Делакруа сквозит вся тонкость и одухотворенность Овидия. Подобно тому как изгнание одарило блестящего поэта печалью, которой ему недоставало прежде, живописец окутал пышный пейзаж чарующим налетом меланхолии. Я не мог бы назвать лучшую среди картин Делакруа, ибо все они — словно вино из одной и той же бочки, опьяняющее, прекрасное, sui generis[2]. И все же можно сказать, что «Овидий у скифов» — это одна из тех удивительных работ, какие мог замыслить и написать только Делакруа. Создатель ее может считать себя счастливым, но счастлив также и тот, чей взгляд может повседневно упиваться ею. Душа погружается в нее медленно и сладостно, точно в небесную синеву, в бескрайнюю морскую даль, в одухотворенные глаза, в преисполненную таинственных обетований область грез. Я убежден, что это полотно должно обладать особой притягательной силой для тонких натур, должно больше других нравиться людям нервного и поэтического склада, как, например, г-ну Фромантену, к которому я с удовольствием вернусь несколько ниже.

Я пытаюсь найти какую-нибудь формулу, которая исчерпывающе выразила бы специфику таланта Эжена Делакруа. Превосходный рисовальщик, несравненный колорист, изобретательный и страстный мастер композиции — все это очевидно и не раз уже говорилось. Но чем достигается ощущение новизны в его работах? Что дает он нам большего по сравнению с живописью прошлого? Равный старым мастерам по таланту и мастерству, почему он влечет нас сильнее, чем они? Секрет, я думаю, в том, что Делакруа, одаренный более богатым воображением, открывая перед нами тайники своей души, отражает невиданную дотоле суть вещей, ибо его творчество всегда хранит неизгладимую печать его индивидуальности. Оно приобщает нас к бесконечности, запечатленной в конечном. Это само воплощение мечты! Я имею в виду не те беспорядочные видения, что грезятся по ночам, но образы, порожденные напряженным размышлением, а у менее богатых натур — вызванные искусственным возбуждением. Словом, Эжен Делакруа прежде всего пишет душу в ее высокие часы. Да, дорогой друг, этот художник иногда внушает мне желание дожить до глубокой старости, или же, несмотря на то что обитателю царства мертвых нужно много мужества, чтобы захотеть вернуться на землю («Верни мне ад!» —молил несчастный воскресившую его фессалийскую волшебницу), я желал бы воскреснуть в то время, когда грядущие поколения наградят его восторженными похвалами. Впрочем, нужно ли мне это? Если мое ребяческое желание и сбудется, принесет ли мне радость лицезрение моего осуществившегося пророчества или же я устыжусь теперешнего слабодушия, принуждавшего меня искать в своих убеждениях поддержку со стороны?



Примечания

  1. Вдохновение не зависит от воли (лат.).
  2. Здесь: неповторимое (лат.).