О некоторых рисовальщиках

В предыдущей главе я не говорил о рисунке, основанном на воображении, то есть о творческом рисунке, потому что обычно он составляет привилегию колористов. Микеланджело, являющийся в известном смысле создателем понятия идеала современного искусства, представляет собой единственный пример художника, который, не будучи колористом, был в высшей степени одарен пластическим воображением. Собственно рисовальщики являются натуралистами с отличным чувством формы, их рисунок рассудочен, тогда как у колористов, во всяком случае у крупных, он порождается темпераментом, и притом почти непроизвольно. Метод колористов аналогичен самой природе; они рисуют уже в силу того, что пишут красками. Если бы чистые рисовальщики хотели быть последовательными и верными своему кредо, они бы удовлетворились черным карандашом. А между тем они с необъяснимым рвением тщатся писать красками, не желая замечать противоречий своего метода. Прежде всего они жестоко, решительно очерчивают границы форм, а затем уже стараются заполнять образовавшиеся пространства. Дуализм этого метода беспрерывно противодействует их усилиям и придает их работам нечто противоречивое, тягостное и горькое. На них остается печать вечной тяжбы, утомительной двойственности. Такой рисовальщик — не более чем несостоявшийся колорист.

Все вышесказанное как нельзя лучше подтверждается на примере самого прославленного представителя натуралистической школы в рисунке, г-на Э н г р а, который постоянно стремится выразить себя в цвете. Поразительное и злосчастное упорство! Вечная история: люди готовы променять заслуженную ими славу на другую, недоступную для них. Г-н Энгр обожает расцветку, словно хозяйка ателье мод. Видеть, с какой натугой он выбирает и сочетает тона, и занятно и тягостно. Плод его усилий, не всегда дисгармоничный, но горький и терпкий, обычно нравится извращенным поэтам; однако длительное смакование мучительной борьбы художника в конце концов утомляет их, и они неизбежно ищут отдохновения в полотнах Веласкеса или Лоуренса.

Г-н Энгр занимает после Э. Делакруа самое значительное место среди наших живописцев благодаря своему совершенно особому рисунку, секреты которого я выше анализировал; в рисунке этом с доселе непревзойденным мастерством сочетаются идеал и модель. Г-н Энгр рисует необыкновенно хорошо и к тому же быстро. В его набросках идеал схвачен во всей своей непосредственности; его рисунок большей частью лаконичен, но каждая линия передает всю сущность контура. Сравните его рисунок с рисунками всех нынешних ремесленников от живописи, нередко — его же учеников; они прежде всего стараются кропотливо передать мелочи, и именно поэтому так нравятся профанам, чей взгляд в любом жанре видит лишь незначительное.

В некотором смысле г-н Энгр рисует лучше Рафаэля, признанного короля рисовальщиков. Рафаэль покрыл росписями огромные пространства стен, но не смог бы с равным совершенством написать портрет вашей матери, вашего друга, вашей возлюбленной. Смелость г-на Энгра совсем особая — она сочетается с такой изощренностью, что он не отступает ни перед каким уродством или экстравагантностью модели: он написал редингот г-на Моле; он написал каррик Керубини; в «Апофеозе Гомера», произведении, которое, как никакое другое, устремлено к идеалу, он изобразил нескольких калек — слепого, кривого, однорукого и горбатого. Природа щедро вознаграждает г-на Энгра за это языческое поклонение ей. Даже Майё мог бы послужить ему моделью для произведения высокой красоты.

Прекрасная муза Керубини есть не что иное, как портрет. Справедливость требует отметить, что если г-н Энгр и лишен пластического воображения и не может писать картин, во всяком случае больших, то его портреты — подлинные картины благодаря их поэтичной субъективности.

Талант г-на Энгра, скупой, жесткий, гневный и болезненный, являет собой диковинную смесь противоречивых качеств, целиком отданных служению натуре, и самая странность этого таланта составляет не последнюю из его притягательных черт. Выполнение у него чисто фламандское, рисунок отмечен индивидуализмом и натурализмом, внутреннее пристрастие влечет его к античности, а разум — к идеализму.

Далеко не просто сочетать столько противоречий; стремясь приобщить нас к мистической тайне своего рисунка, художник не случайно избрал искусственное освещение, помогающее яснее передать его мысль. Оно напоминает предрассветные сумерки, когда едва пробудившаяся природа предстает перед нами тусклой и однотонной, когда пейзаж открывается нам в непривычном, фантастическом облике.

Особую и, как мне кажется, до сих пор не отмеченную черту таланта г-на Энгра составляет его пристрастие к женским моделям; он пишет женщин, какими видит их, и, кажется, так восхищается ими, что и не мыслит что-либо в них изменить. Непреклонный, как хирург, художник не упускает ничего из их красот, с любовным раболепием повторяет он малейший изгиб линий их тела. И «Анжелика», и обе «Одалиски», и портрет г-жи Д'Оссонвиль пронизаны сладостной негой. Однако все его модели показаны нам в почти пугающем искусственном освещении: мы не видим ни золотистой атмосферы, омывающей просторы идеального, ни спокойного и ровного света подлунного мира.

Произведения г-на Энгра, являясь плодом напряженного внимания, требуют такого же внимания от того, кто хочет их понять. Детища страдания, они порождают страдание. Причина тут, как я объяснил выше, в том, что в его методе нет единства и простоты, что он складывается из ряда последовательно применяемых разнородных приемов.


Вокруг г-на Энгра, чья школа овеяна несколько фантастическим авторитетом, группируется ряд художников, из которых наиболее известны господа Фландрен, Леман и А м о р и - Д ю в а л ь. Но как далеко ученикам до учителя! По сей день г-н Энгр — единственный настоящий представитель своей школы. Его метод явился результатом его душевного склада, и, как бы ни был он странен и нетерпим, он органичен и, если можно так выразиться, непроизволен. Страстный поклонник античности и живой модели, почтительный и верный слуга натуры, он создает портреты, способные соперничать с лучшими римскими статуями. А его приверженцы холодно, педантично, предвзято обратили в догму самую неприятную, отталкивающую сторону его таланта — ибо всех их отличает прежде всего педантизм. В первую очередь они постарались заимствовать у своего учителя эрудицию и вычурность. Отсюда и пошла у них мода на худые, бледные модели и прочие нелепые условности, пристрастно и некритически принятые ими. Они устремились в прошлое, в далекое прошлое, стали с наивным раболепием повторять плачевные промахи былых времен и добровольно отказались от всех выразительных средств и путей к успеху, какие давал им многовековой опыт. Мы помним «Дочь Иевфая, оплакивающую свою девственность» — все эти непомерно вытянутые руки и ноги, удлиненные головы и прочее глупое жеманство; такие условности и ухищрения близки к трафарету и являются весьма неожиданными недостатками у любого ревностного поклонника живой формы. Начиная с портрета княгини Бельджойзо г-н Леман стал на всех своих портретах непомерно преувеличивать размер глаз — зрачок плавает в них, точно устрица в суповой миске. В этом году он прислал несколько холстов: «Океаниды», «Гамлет» и «Офелия». Композиция «Океанид» походит на вещи Флаксмана и столь уродлива на вид, что отбивает всякую охоту анализировать рисунок. В портретах Гамлета и Офелии чувствуется явная претензия на цвет — любимый конек школы! Эта злополучная подделка под колорит угнетает и огорчает меня, так же как угнетала бы картина Веронезе или Рубенса, скопированная жителем Луны. Обе эти фигуры своей позой и выражением напоминают напыщенный стиль Театра Бобино тех времен, когда в нем еще ставились мелодрамы. Рука Гамлета хороша, это верно; однако неплохо выполненная рука еще не решает дела, и к тому же полагаться целиком на одну деталь — это уж чересчур даже для энгриста.


Г-жа Каламатта, как мне кажется, тоже принадлежит к стану врагов солнца, однако у нее встречаются удачные композиции. В ее картинах чувствуется что-то от уверенного мастерства, которое женщины, даже наиболее приверженные к литературе и изобразительным искусствам, перенимают у мужчин куда реже, чем свойственные им недостатки.


Г. Ж а н м о написал «Крестный путь». В композиции этой картины есть серьезность и самобытность, но колорит ее утратил таинственность и мистичность предыдущих холстов этого художника и, к сожалению, напоминает бесчисленные «Крестные пути», написанные до него. Глядя на глянцевитую и резкую по цвету картину, сразу догадываешься, что г-н Жанмо принадлежит к лионской школе. Именно такая живопись как нельзя более соответствует этому торгашескому, ханжескому и мелочному городу, где все, вплоть до религии, отличается каллиграфической точностью реестра.

В мнении публики имена господ Кюрзона и Брилуэна нередко связываются друг с другом; однако поначалу от них можно было ожидать больше оригинальности. В этом году г-н Брилуэн выставил серию рисунков «О чем мечтают девушки», исполненную в новой для него манере, тогда как г-н Кюрзон удовольствовался подражанием прежнему Брилуэну. Их метод напоминает художественную школу Меца, школу литературную, мистическую, немецкую по духу. Г-н Кюрзон сделал немало хороших пейзажей, щедрых по цвету, и вполне мог бы воплотить сюжеты Гофмана в менее педантичной и менее условной манере. Он явно человек мыслящий — уже сам выбор сюжетов доказывает это,— однако дыхание Гофмана не ощущается в его работах. Старая манера немецких художников ничуть не похожа на стиль этого великого поэта, чьи произведения носят куда более современный и более романтический характер. И напрасно старался художник обойти этот очевидный недостаток, избрав наименее фантастический из рассказов писателя «Мастер Мартин и его подмастерья», о котором сам Гофман говорил: «Это самое посредственное из моих сочинений; в нем нет ужасов и нет гротеска — двух приемов, которые мне удаются лучше всего!» И все-таки даже в этой повести контуры более туманны, а атмосфера более таинственна, чем в иллюстрациях г-на Кюрзона.

По правде говоря, о г-не В и д а л е здесь не следовало бы упоминать, поскольку он не является истинным рисовальщиком. И все же уделим ему место именно здесь, ибо он разделяет с господами энгристами ряд их недостатков и нелепых причуд: фанатическую приверженность к мелкой детали и к красивости, пылкую любовь к дорогой бумаге и тонкому холсту. Нет, это совсем не тот порядок, который царит в работах сильного и здравого духом таланта, не та чистота отделки, что свойственна любому здравомыслящему художнику,— это какая-то доведенная до безумия прилизанность.

Мода на Видаля началась, помнится, три или четыре года назад. В ту пору его рисунки были менее педантичны и манерны, чем теперь.

Сегодня утром я прочитал статью Теофиля Готье, где автор превозносит г-на Видаля за мастерское воплощение современного понимания красоты. Бог знает, отчего Теофилю Готье вздумалось в этом году облачиться в сюртук и пелерину благодетеля, но он расхвалил всех без разбора, не обойдя ни одного жалкого

пачкуна. Уж не потому ли он так раздобрился, что и для него пробил торжественный и усыпляющий час вступления в Академию? Неужто литературный успех оказывает столь пагубное действие, что публике приходится призывать нас к порядку и напоминать нам о наших прежних регалиях романтиков? Природа богато одарила г-на Готье широтой взглядов и поэтической восприимчивостью. Все помнят необузданный восторг, с которым он неизменно встречал смелые и щедрые произведения искусства. Какое же зелье господа художники ухитрились подлить в этом году в его вино, какой лорнет выбрал он, отправляясь на выставку?

Г-н Видаль — знаток современной красоты! Полноте! Благодарение Богу, наши женщины вовсе не столь заумны и не столь жеманны, зато они истинно романтичны. Приглядитесь к природе, сударь; ведь ухищрений ума и остро отточенных карандашей далеко не достаточно для того, чтобы заниматься живописью; а между тем находятся люди, которые — уж не знаю, по какой причине — отводят вам место в благородной семье живописцев. Как бы вычурно вы ни называли ваших женщин — Фатиница, Стелла, Ванесса, Роза-линда,— все такого рода этикетки, годные разве что для парфюмерных товаров, вовсе не придают им поэтичности. Однажды вы задумали написать «Самовлюбленность» — глубокий и прекрасный замысел, позволяющий выразить сущность женственности,— но вам не удалось передать холодную ненасытность и великолепный эгоизм, неотделимые от этого образа. Ваша работа оказалась беспомощной и тусклой.

Впрочем, все это — сплошное жеманство: оно, как высохшая примочка, отпадает под первым же солнечным лучом, обнажив зловонную язву. Пусть уж лучше время сделает свое дело, чем я буду терять свое время в попытках объяснить всю скудость этого жанра.